Элегии и малые поэмы - Публий Назон

        Я смотрю на него, вместо мужа его обнимаю,

        Жалуюсь так, словно он может утешить в ответ.

        Жизнью твоей клянусь и возвратом — моими богами,

160 Пламенем брачных огней, пламенем наших сердец,

        И головою твоей, — чтобы ты не сложил ее в Трое,

        Чтоб на глазах у меня здесь она стала седой, —

        Я за тобою пойду, куда бы меня ни позвал ты,

        Будешь ли… (страшно сказать!) — или останешься жив.

165 А на прощанье в письме прими наказ мои последний:

        Хочешь меня уберечь — так береги и себя.

Письмо четырнадцатое

ГИПЕРМНЕСТРА — ЛИНКЕЮ

        Брату, который один уцелел из недавно столь многих,

        Павших от женской руки, шлет Гипермнестра письмо.

        Держат меня взаперти, сковали цепью тяжелой:

        За благочестье мое так наказали меня.

5     В горло тебе железо всадить рука побоялась —

        Вот и казнят; а убей мужа я — стали б хвалить.

        Лучше уж казнь, чем волю отца такую исполнить!

        В том, что от крови чисты руки, не каюсь ничуть.

        Пусть он пламенем жжет ту, чье пламя чистым осталось,

10   Пусть в лицо мне метнет факел, что свадьбе светил,

        Или зарежет мечом, что вручен не для доброго дела, —

        Смерть, от которой ушел муж, не минует жену!

        Но по добиться ему, чтоб сказала я, умирая:

        «Каюсь», — каяться в чем? Не в благочестье ль моем?

15   Кается пусть в преступленье Данай и жестокие сестры, —

        За злодеяньем всегда ходит раскаянье вслед.

        Сердце трепещет, едва я ту печь кровавую вспомню,

        И от внезапной опять дрожи немеет рука.

        О несвершенном писать она робеет убийстве,

20   Хоть и считали ее мужа способной убить.

        Но попытаюсь. Едва одели сумерки землю,

        В час между светом и тьмой, в час между ночью и днем

        Нас, Инахид, повели во дворец высокий Пеласга,[158]

        Принял невесток своих сооруженных Египт,

25   Всюду светильни горят, окованы золотом ярким,

        Жгут, против воли огня, ладан во всех очагах.

        Кличет народ: «Гимен, Гименей!» — но бог улетает,

        Даже Юнона и та город покинула свой.

        Вот под крики друзей, от вина нетвердой походкой,

30   Каждый свежим венком влажные кудри обвив,

        Весело к ложу спешат женихи — но к смертному ложу,

        Мнут покрывала они — свой погребальный покров,

        Отяжелев от вина и еды, уступают дремоте, —

        Весь, ничего не боясь, Аргос высокий уснул.

35   Вдруг почудилось мне: умирающих слышатся стоны…

        Слышались въяве они; то, что страшило, сбылось.

        Кровь отлила, и холод сковал мне тело и душу,

        И отогреть не могло новое ложе меня.

        Словно колосья, когда Зефир их легкий колышет,

40   Иль на холодном ветру стройных листва тополей,

        Так, или даже сильней, я дрожала. А ты был недвижен,

        Было снотворным вино, что поднесла я тебе.

        Страх из сердца меж тем прогнало отца приказанье:

        С ложа встаю и клинок слабой хватаю рукой.

45   Нет, тебе я не лгу: я трижды меч заносила,

        И с занесенным мечом падала трижды рука.

        К горлу я твоему — всю правду позволь мне поведать. —

        К горлу я поднесла данный Данаем клинок.

        Но благочестье и страх запретили приказ нечестивый

50   Выполнить: в чистых руках дерзкий не держится меч.

        Стала я волосы рвать, порвала пурпурное платье,

        Стала такие твердить голосом тихим слова:

        «Твой, Гипермнестра, отец суров: приказанье исполни,

        Пусть и этот идет братьям убитым вослед.

55   Дева и женщина я; и природа, и возраст мой кротки, —

        Нежным негоже рукам трогать жестокую сталь.

        Нет, пока он не встал, сестер последуй примеру, —

        Храбрые, верно, уже всех истребили мужей.

        Если эта рука убить кого-нибудь может,

60   Только кровью моей пусть обагрится она!

        Надо ль казнить их за то, что Даная престол захватили?

        Отдал его бы и так он чужеземным зятьям!

        Казни пускай заслужили они — но чем провинились

        Мы? Почему не могу я незапятнанной быть?

65   Женщине меч для чего? Для чего мне нужно оружье?

        Шерсть и корзинка моим больше пристали рукам!»

        Так я шептала; меж тем полились за словами и слезы,

        Прямо на тело твое падали капли из глаз.

        Ты, чтоб меня обнять, протянул полусонные руки

70   И о меча острие их не поранил едва.

        Я начала уж бояться отца, и слуг, и рассвета;

        Заговорила — и вмиг сон с твоих глаз прогнала:

        «Быстро вставай, Белид,[159] один из недавно столь многих,

        Или же ночь для тебя вечною станет. Беги!»

75   В страхе вскочил ты; тебя оставила сонная вялость.

        Смотришь, как в робкой руке меч смертоносный дрожит.

        Хочешь меня ты спросить… «Беги, пока ночь не минула!» —

        Я говорю, и во тьму мчишься ты; я остаюсь.

        Утро настало; Данай зятьев убитых считает;

80   Страшный не сходится счет: недостает одного.

        Как он сердился, изъян средь убитой родни обнаружив!

        Мало казалось ему крови, что пролили мы.

        Вмиг от отцовских колен отрывают меня и в темницу

        Тащат за волосы: так награждена я за все!

85   Видно, с тех пор, как жена стала телкой, а телка — богиней,[160]

        Яростный гнев на нас в сердце Юноны не гас.

        Не отомстила ль она, когда девушка вдруг замычала,

        И Громовержца привлечь прежней красой не могла?

        Новая телка взошла на песок над родительским током,

90   Видела в отчей воде чьи-то чужие рога.

        Вместо жалобных слов из уст вылетало мычанье,

        Страшен был собственный вид, страшен был собственный крик.

        Есть ли в отчаянье прок? Для чего ты в воду глядишься,

        Ноги считаешь зачем, новым копытам дивясь?

95   Ты, внушавшая страх ревнивый сестре Громовержца,

        Голод теперь утолять будешь листвой и травой,

        Будешь пить из ручьев и глядеть на себя в изумленье,

        Будешь бояться, что рог собственный ранит тебя.

        Ты, чьи богатства досель Юпитера были достойны,

100 Будешь отныне лежать голой на голой земле.

        Много родственных рек, и морей, и земель пробежишь ты,

        Путь откроют тебе реки, земля и моря.

        Но для чего ты, Ио, бежишь за далекие воды?

        Не убежать от себя: новый твой облик с тобой.

105 Мчишься куда, Инахида? Ведь ты сама за собою

        Гонишься, ты и беглец, и неотступный ловец.

        Телке безумной вернет обличье возлюбленной бога

        Нил, через семь рукавов воды несущий в моря.

        Что вспоминать о делах, совершенных седой стариною?

110 В юные годы мои есть что оплакивать мне!

        С братом ведет отец мой войну; лишенные царства,

        Изгнаны мы; нас укрыл город у края земли.

        Брат жестокий отца завладел жезлом и престолом,

        С немощным старцем толпой немощной странствуем мы.

115 Жив остался один из целого племени братьев:

        Мне — по убитым теперь и по убийцам рыдать.

        Столько ж сестер у меня погибло, сколько и братьев,

        Пусть и тех и других слезы мои оросят.

        Я за то, что ты жив, ожидаю мучительной казни;

120 Чем же вину наказать, если за подвиг казнят?

        Сотая прежде в толпе сестер и братьев, — неужто,

        После того как один брат уцелел, я умру?

        Если тебе еще есть до сестры незапятнанной дело,

        Если достоин, Линкей, дара ты был моего,

125 Или на помощь приди, иль убей и лишенное жизни

        Тело тайком положи на погребальный костер.

        Кости мои собери и, слезами омыв, схорони их,

        И над могилой моей краткую надпись поставь:

        «Здесь Гипермнестра лежит; за свое благочестье в награду