Люди-мухи - Ханс Лалум

Глядя на самоубийцу и его предсмертное письмо, я глубоко вздохнул. Как ни странно, вместе с облегчением я испытал и разочарование. Подтвердилась самая простая, самая очевидная версия, которая лежала на поверхности: герой Сопротивления пал от рук мелкого нациста, пылающего жаждой мести. Несмотря на блеск и хитроумие многочисленных версий, выдвинутых Патрицией, они не имели отношения к делу!

Обстоятельства, окружавшие смерть Конрада Енсена, не позволяли в полной мере посочувствовать ему. Более того, я злился на покойного, потому что он долго водил меня за нос. Нельзя было допускать, чтобы он покончил с собой до ареста! Стыдно признаться, но я почти сразу задумался о том, как представлю дело прессе и своему начальству. Хорошо хотя бы, что убийца найден и дело можно закрывать. И американцы теперь вздохнут спокойно…

Стоя рядом с покойником, погруженный в собственные мысли, я вдруг вздрогнул, поняв, что больше не один в квартире. В гостиную, робко кашлянув, заглянул констебль Эриксен; за ним толпились жена сторожа и фру Лунд. Чуть поодаль в своем кресле сидел Андреас Гюллестад. Я дружелюбно улыбнулся и помахал в воздухе письмом:

– Он признался в убийстве Олесена и покончил с собой!

Все ненадолго затихли, а потом жена сторожа прошептала:

– Хвала небесам!

Ее слова нарушили молчание.

Констебль Эриксен первым пожал мне руку; за ним последовали остальные. Меня удивила их радость, но я не стал скромничать, хотя и уверял, что моих заслуг в раскрытии преступления нет. Все, правда, принялись решительно возражать.

– Ну как же нет ваших заслуг! – пылко воскликнула фру Лунд. – Все выяснилось только благодаря вам! Как раз вчера вечером, после вашего ухода, я сказала Кристиану: вот увидишь, скоро преступника схватят. Должно быть, Конрад Енсен тоже понял, что вы напали на его след, вот и решил застрелиться, пока его не арестовали. Ведь вы именно его подозревали с самого начала, да?

Я воспользовался случаем и постарался как можно дипломатичнее ответить, что в подобных делах никогда не следует спешить с выводами. Конечно, нельзя отрицать, что следствие сделало несколько важных открытий, а Конрад Енсен всегда считался подозреваемым номер один. Жена сторожа даже заплакала от облегчения – убийца найден, и все снова в безопасности. И Андреас Гюллестад, и фру Лунд закивали в знак согласия и принялись уверять, что никто не справился бы с делом лучше и быстрее, чем я.

Мне стало не по себе, когда я заметил Даррела Уильямса, который спустился с третьего этажа и заглянул в открытую дверь. Если он и узнал о моей стычке с советником посольства, это ни в коей мере не отразилось на его поведении. Он тоже порывисто пожал мне руку и искренне поздравил с успешным завершением следствия. Еще больше удивила меня Сара Сундквист. Сначала она как будто пришла в замешательство, увидев меня, но просияла, когда я повторил то, что она уже слышала от соседей: Конрад Енсен умер, а перед смертью написал записку, в которой признался в убийстве Харальда Олесена. В порыве радости Сара тепло обняла меня, ненадолго прижавшись ко мне всем телом. В моей голове мелькнула мысль: не стоит, наверное, так сближаться со свидетелями… Но, поскольку рядом не было ни журналистов, ни фотографов, я позволил себе немного расслабиться и насладиться всеобщими радостью и восхищением.

В полицейское управление я вернулся только в четыре часа пополудни. Мой начальник ждал меня с цветами, а коллеги только что в очередь не выстроились, спеша меня поздравить. Хотя раньше мне никто ничего не говорил, в тот день стало ясно: нераскрытое убийство Харальда Олесена все больше тяготило и моих коллег. Самоубийство и предсмертная записка стали, по словам усталого юрисконсульта управления, «идеальным решением». Мне напомнили и о том, как хорошо, что дело раскрыто в кратчайшие сроки: репортажи появятся в газетах до пасхальных каникул. До меня начало доходить, как мне повезло. Поскольку я снова собрал показания жильцов дома номер 25 по Кребс-Гате, дело завершилось моим полным триумфом.

Только одно беспокоило меня: возможная реакция американского посольства. Я решил поделиться своими сомнениями с начальником. Напомнил, что один из жильцов дома – сотрудник американского посольства, рассказал о своей беседе с советником Адамсом, подчеркнул, что мы не считали Даррела Уильямса подозреваемым. Однако мне пришлось просить его не покидать пределов Осло до тех пор, пока дело не будет раскрыто, чтобы его можно было в случае необходимости еще раз допросить. Мой начальник, испытавший заметное облегчение, с воодушевлением поддержал меня и даже добавил: американцы наверняка понимают, что в подобном положении гражданам стран-союзниц важно сотрудничать с полицией. Он поблагодарил меня за то, что я поддержал честь полиции и предотвратил ненужные критические замечания со стороны прессы. Если мне что-нибудь понадобится, если возникнут какие-то затруднения, он разрешил мне ссылаться на него. В конце концов, добавил он, иностранные подданные, проживающие в Норвегии, обязаны соблюдать наши законы и подчиняться требованиям стражей порядка. Он сам готов заявить об этом и в прессе, и в министерстве иностранных дел, если понадобится.

После его слов мою радость ничто не омрачало. Мы с начальником еще трижды поздравили друг друга с замечательным успехом, а потом я буквально вплыл в свой кабинет.

Посреди моего стола лежал простой белый конверт с маркой, надписанный аккуратным почерком. В конверте лежала короткая записка:

«7 апреля 1968 года.

Инспектору уголовного розыска Колбьёрну Кристиансену.

Единственный человек в доме номер 25 по Кребс-Гате, кто говорил тебе правду, – Конрад Енсен.

Патриция Луиза И. Э. Боркман».

Невозможно было не рассмеяться при виде этого короткого, торжественного послания. От волнения, вызванного кончиной Енсена и раскрытием убийства, я совсем забыл юную фрекен Патрицию. Конечно, ей необходимо как можно раньше сообщить о том, что дело закрыто, – до того, как она обо всем узнает из телепередачи или прочтет в газете. Надо также не забыть отметить, что ее блестящие версии не подтвердились. Улыбаясь, я снял трубку и набрал ее номер, который за предыдущие дни успел выучить наизусть. Как только она ответила, я выпалил:

– Конрад Енсен застрелился! Заперся в своей квартире и пустил себе в голову пулю из пистолета сорок пятого калибра, который валялся рядом с ним на полу. Он оставил предсмертное письмо, в котором признался в убийстве Харальда Олесена.

Патриция отреагировала бурно, но вовсе не так, как я надеялся.

– Черт побери! – звонко воскликнула она. Затем последовало долгое молчание. Когда она вновь подала голос, я услышал в нем нотки досады. – Прости, вырвалось. Я сержусь не на тебя, а на себя. Случилось именно то, чего я боялась: убийца понял, что его загнали в угол, и снова перешел в наступление. Я сомневалась насчет Конрада Енсена, только мне не хотелось ничего говорить из страха, что меня неправильно поймут. Черт, черт… но ничего, мы раскроем оба убийства!

Я самодовольно улыбнулся и покровительственно заговорил:

– Но, моя милая Патриция, произошло всего одно убийство, и оно раскрыто. Конрад Енсен застрелил Харальда Олесена, а потом себя. У нас имеется его подписанное признание, и нет доказательств того, что в его квартире побывали посторонние.

Она снова помолчала, а потом заговорила по-прежнему с досадой:

– Согласна, мы имеем дело с особенно коварным убийцей и еще одним крайне сложным преступлением. Но, при всем к тебе уважении, сознайся… неужели ты сейчас сам себе веришь?

Я все больше раздражался; меня так и подмывало съязвить в ответ.

– Конечно, я себе верю, как и все мои коллеги. Видишь ли, мы, сотрудники полиции, живем в реальном мире.

После паузы Патриция ринулась в атаку – очевидно, сдаваться она не собиралась:

– В таком случае вот тебе простые вопросы, имеющие отношение к реальному миру. Надеюсь, ты без труда ответишь на них мне, дурочке, которая сидит взаперти в своей башне из слоновой кости! Первое: как насчет синего дожде вика? Кто носил его и почему его выбросили в ночь убийства? Второе. Что с дневником? Кто эти Е. и Б., которых упоминал Харальд Олесен, не говоря уже об О., которого он так боялся?

После того как она выпалила свои вопросы, я впервые за весь день испытал неприятное чувство: в самом деле что-то не сходится. Неужели мы пришли к неверным выводам?

– Вне всякого сомнения, кое-что еще не ясно до конца, но возможных ответов много. Б., Е. и О. могут оказаться кем угодно, как и человек в синем дождевике, и они не обязательно имеют отношение к убийству. «Е» все-таки может быть первой буквой фамилии Енсен, как я и предполагал. В отличие от первого раза, у нас есть орудие убийства и признание, подписанное ранее осужденным нацистом, который в ночь убийства находился в том же здании, что и жертва, а потом покончил с собой. Дело кажется мне вполне ясным.