Люди в бою - Альва Бесси

После того как я три дня проходил в командирах отделения — без всякого, надо сказать, удовольствия, — Аарон Лопоф, командир второй роты, берет меня к себе старшим адъютантом.

— Какой из меня военный, — говорю я.

— Оно и плохо, — говорит он, — но ты один в нашей роте меня понимаешь, а по военной части я тебя натаскаю.

Старший адъютант — это вовсе не второй по старшинству человек в роте, это правая рука командира: он отвечает за разработку ротных операций, он является рупором командира, и, если случается какая накладка, за нее отвечает опять же он. Поначалу мне показалось, что работа эта не бей лежачего (Табб, покочевряжившись, принимает мое отделение), к тому же я не чужд снобизма, и мое самолюбие тешит, что я живу в одной щели с командиром и пользуюсь всеми благами, причитающимися его адъютанту. (Например, командиру достается больше американских сигарет, чем обычному бойцу, когда такие сигареты вообще бывают.) В нашей щели — небольшой пещерке, вырытой в скате оврага какой-то частью еще до нас, где могут лежать всего три человека, и то впритирку, — у нас водится (правда, недолго) даже картонный ящик «Честерфилд», который нам преподнесли греческие товарищи из нашей роты, а они в свою очередь получили его в дар от Клуба греческих моряков в Нью-Йорке.

Весьма примечателен командный состав нашей роты: teniente — Лопоф, нью-йоркский еврей, журналист, сотрудник дешевых журналов. Комиссар — Николас Куркулиотис, греческий докер, он не знает ни слова по-английски, зато, пока валялся после ранения в госпитале, он не терял времени даром и научился бойко объясняться по-испански. (Исправляю ошибку — Ник кое-что усвоил и из английского: «Зигарета дай?») Ротный писарь и переводчик Гарри Кёртис (на самом деле его зовут иначе) был ранен, долго работал в тылу связистом и электриком. Practicante — Гарфилд, актер с Западного побережья. У нас шесть испанских посыльных, три испанских наблюдателя, испанский парикмахер. Тремя взводами командуют: первым — Павлос Фортис, греческий моряк и знаток пулеметного дела (он же исполняет обязанности помощника командира роты), у него незаурядный мимический талант, но по-английски он объясняется ничуть не лучше, чем по-испански. Вторым взводом командует Джек Хошули, канадский шляпник, украинец по происхождению, он уже давно в Испании. Третьим взводом командует Хуан Лопес Мартинес, восемнадцатилетний campesino[97] из Кадиса, отчаянный парень, отличный исполнитель flamenco[98]. Некоторые наши посыльные и наблюдатели наречены весьма звучно: Элеутерио Мартинес Бельда (восемнадцатилетний парнишка с цветом лица и глазами хорошенькой девушки); Анхель Эрнандес Гальего (парикмахер, ростом четыре фута три дюйма, с пискливым голосом десятилетнего мальчишки); Эметерио Висенте Масиа (заика); Хоакин Висенте Гарсиа (длинноногий крестьянский паренек. Мы считаем, что он прирожденный посыльный); Антонио Антон Пастор (пухлый коротышка — против наших ожиданий отличным посыльным становится именно он); Хосе Вирхили Архилага и его друг Франсиско Альбареда Грасиа (из Барселоны); по три имени на каждого испанца — у нас просто голова кругом идет. Аарон, Ник и я живем в одной щели; Кёртис и квартирмейстер Майк Вашук (он называет себя единственным посланцем города Дейтона, штат Огайо, в Испании) — в другой; остальная рота ночует под открытым небом; погода стоит дождливая. Когда начинается дождь, ребята несутся что есть мочи в туннель поблизости, где спрятано крупнокалиберное орудие на платформе — допотопная махина, которую каждый день вывозят по рельсам из туннеля: покрутят-повертят и увозят назад. При ней расчет в пятнадцать человек; иногда они дают из орудия залп-другой, тогда налетают самолеты, чтобы его засечь. Когда над нами появляются самолеты, наши испанские ребятишки зарываются в землю, как сурки, и носа не высовывают. Этим, можно сказать, ограничивается военный опыт, который они приобретают за несколько недель у нас. Чуть не каждый день льют дожди, а когда нет дождя, Аарон заставляет их строить chavolas, невзирая на отчаяние Вулфа и батальонного начальства, которые что ни день спускают к нам аккуратно отпечатанные ordenes del dia[99] с подробнейшими указаниями, как производить обучение новобранцев, так никогда и не выполняющимися. Мало того, что льют дожди, появляются еще и мухи — какие-то особенно кусачие, мы видим в них предвестие тех напастей, что несет с собой испанское лето. Нашим вялым американским мухам до них далеко — маши не маши рукой, от них не отобьешься, они впиваются в глаза, нос и рот…

Впрочем, дождливый сезон мало-помалу приходит к концу, и с испанского, синего-синего — куда синее, чем в любой другой стране, — неба уже не сходит солнце. В небе ни облачка. На полях растет виноград, зеленеют оливковые деревья — сейчас самый зеленый их период, позже листва посереет; нежно-розовые цветы с миндальных деревьев уже облетели и затоптаны в грязь. Война кажется далекой-далекой, хотя иногда где-то глухо бухает фашистская батарея да то и дело снуют самолеты-разведчики, к которым мы теперь относимся совершенно равнодушно. А вот к испанским парнишкам, что каждый вечер после маневров и стрельбы по цели азартно играют в футбол с резвостью молодых жеребят, отнестись равнодушно невозможно. Они совсем еще мальчишки, и при виде их пронзает щемящая жалость; даже человеку с небогатой фантазией видятся изувеченные снарядами трупы этих ребят, которым суждено погибнуть, еще не начав жить. Похоже, они не понимают, что их ждет, если же понимают — значит, они обладают редкой выдержкой, особенно для их возраста. Они пишут бесконечные письма домой, украшают их трогательными рисунками (голубка с письмом в клюве — самый из них распространенный) и раскрашивают разноцветными чернилами. (Все свои деньги и жалкие пайковые сигареты они отсылают домой.) Попытка назначить кого-нибудь из них командиром наталкивается на сопротивление: нередко свежеиспеченный капрал — паренек, к которому как будто прислушиваются товарищи, — приходит с просьбой освободить его от этих обязанностей.

— Почему ты не хочешь быть cabo? — спрашивает обычно Лопоф.

— Видите ли, señor… — отвечают они.

— Camarada, — подсказывает Аарон.

— Видите ли, señor товарищ, я этих ребят знаю с детства, и я не хочу ими командовать.

— Тебя назначили cabo, — говорит Аарон, стараясь не рассмеяться, — потому что у тебя есть задатки руководителя.

— Por favor, Señor Capitán [100], мне это неприятно.

Если друзей детства определяют в разные взводы или отделения, они хандрят, а то и плачут. Одного парнишку, который заснул на часах, отводят к капитану Вулфу, и тот, как положено, читает ему нотацию, стращая тяжестью совершенного преступления. У Вулфа сильный голос, мне кажется, он получает удовольствие, запуская его на полную мощность. Через переводчика он громовым голосом внушает нарушителю, что по правилам его полагалось бы расстрелять.

— Si, señor[101], — отвечает парнишка, трясясь мелкой дрожью. — Я понимаю.

— Заснув на посту, — говорит Вулф, — ты подверг опасности жизнь товарищей, которые доверили тебе их охранять. За такой проступок, хоть мы и не на передовой, а в резерве, любое наказание не будет слишком суровым.

Парнишка перепуган до смерти, Вулф, мне кажется, несколько пережимает, но, похоже, он знает, что делает: парнишка никогда больше не заснет на посту. Нас посещает предчувствие, что мы еще натерпимся с этими ребятами, на них нельзя положиться в бою, и, хотя на политических занятиях Куркулиотис что ни день, не жалея сил, просвещает их, подробно объясняя, чем вызвана война, какова природа фашизма, и подкрепляет свои объяснения многочисленными примерами, хотя они охотно слушают его речи (а он прирожденный оратор), хотя они в нужных местах аплодируют и провозглашают: «Viva la República! Viva el Ejercito Populár! Viva! Viva!»[102] — и даже не забывают добавить: «Viva el Comisario!»[103] — похоже, что во время его речей они отключаются; когда же он задает им вопросы, они отвечают вяло и их ответы политически крайне наивны. Они воспринимают лишь конкретные вещи: ежедневные лишения, скудную пищу, тоску по дому, страх и растерянность. Они никак не могут понять, почему их судьба должна зависеть от того, что Чехословакии — стране, где они никогда не были, угрожает сейчас гитлеровское вторжение. Большинство из них с детства испытали на себе, что такое голод и безработица, но благодаря этой «школе жизни» и тому ненормальному образованию, которое они получили в обычной школе, они воспринимают нищету как неизбежный удел.

А от мысли об этих ребятишках, вчерашних подростках, таких домашних, таких беззащитных, снова возвращаешься к мыслям о своих собственных ребятишках, и вдруг с пронзительной ясностью ощущаешь, насколько они тебе дороги, насколько тебе их недостает. И вот ты уже забываешь, что, кроме двух твоих мальчуганов, в мире есть еще миллионы детей, тысячи и сотни тысяч из которых живут куда хуже твоих. И вот тебе уже слышатся их голоса: «Когда папка вернется?..» — «А наш папка вернется домой?» И при мысли, что ты их можешь больше не увидеть, на твои глаза навертываются слезы, и тебе становится стыдно: ты понимаешь, что это слезы жалости к себе. Снова и снова ты возвращаешься к этой мысли, но она до того чудовищна, что ты не можешь долго задерживаться на ней. Ты размышляешь, почему так ужасает, так отталкивает тебя эта мысль. Боишься ли ты собственной смерти (а ведь она не имеет такого уж большого значения)? Или тебе, если считать, что человек может представить свою смерть, мучительно думать о том, каково придется твоим осиротевшим детям? Ты не знаешь ответа на эти вопросы, зато ты прекрасно знаешь, как невтерпеж тебе увидеть снова своих мальчишек, как тебе хочется вырастить их самостоятельными, порядочными людьми, как ты нуждаешься в них, как тебе хочется направлять их, заботиться о них, любить их — ненавязчиво, ни в чем не стесняя. Но увидишь ты их — если этому вообще суждено сбыться — очень нескоро, от этой мысли щемит сердце, и, хотя ты знаешь, что их мать сделает все, чтобы восполнить отсутствие отца, а то и его потерю, от этого почему-то не легче…