Ключи к смыслу жизни - Александр Данилин

Наверное, не стоит удивляться количеству бессмысленных жертв в истории человечества. Куда деть силу жизни зверю, за­бывшему свое инстинктивное предназначение?

Для того чтобы пробить бетонную стену, вспомнить что-то, что хранится в глубине бессознательного, Рихард Вагнер проделывал одно из наших с вами упражнений. Он раскладывал на стульях кусочки яркой шелковой материи, периодически ощупывал их, общаясь с ними как с живыми существами. Фридрих Шиллер во время того, что он называл «приступами творчества», клал на стол, щупал и нюхал гнилые яблоки. Йозеф Гайдн возбуждал себя блестящим предметом, рассматривая алмаз на кольце собствен­ного пальца. Без этого кольца музыка к нему не приходила. Вик­тор Гюго не мог работать, когда перед ним не стояла бронзовая фигурка собачки. Пушкин любил писать, лежа на своей любимой кушетке. Вальтер Скотт предпочитал работать в окружении де­тей, играющих в шумные игры. Этот список можно продолжать до бесконечности.

И все эти приметы, как сказал бы Эриксон, — «якоря» памя­ти. Это узелки, которые завязывает гений для того, чтобы вновь вспомнить состояние единства с забытым и вытесненным перво­родным грехом инстинктом.

В своем знаменитом эротическом романе Дэвид Лоуренс так описывает переживания леди Чаттерлей после занятия любовью: «Смеркалось. Она быстро шла домой, и окружающий мир казался ей сном. Деревья качались, точно корабли на волнах, ставшие на якорь. Крутой склон, ведущий к дому, горбатился, как огромный медведь. Мир оживал, дышал и разговаривал с нею».

К сексуальной леди Чаттерлей приходят те же чувства, что и к Зигфриду, обретшему способность понимать «пение птиц и ше­пот леса». Может быть, в возрастающей сексуальной дозволенно­сти нашего века есть и своя духовная сторона, которую мы сами не хотим понять и не умеем объяснить себе и своим детям.

Тайна и здесь кроется в слове «интерес». Это он, а вовсе не про­цесс коитуса способен превратить влечение, ставшее помехой на пути человечества, в творческий инстинкт.

Леди Чаттерлей безумно интересны запретные в пуританский век новые ощущения тела. Она чувствует, что проникает в тайну своего бытия, и та отзывается открытием другого, подлинного инстинкта.

Тайна одухотворила влечение. Леди не столько хотела секса, сколько хотела проникнуть в тайну — в то, что было под запретом.

Тантризм с середины VI века нашей эры превращал каждый половой акт своих последователей в мистерию — магическое дей­ство. И половой инстинкт становился частью гениальности — от­крывал дорогу к осознанию смысла жизни.

Может быть, нарастающая сексуальность — это не просто стремление разрушить мораль или покорное следование культу­ры за тлетворными влияниями гения Фрейда или Райха? За де­вальвацией секса, за ощущением того, что он не является больше тайной, может стоять желание проникнуть глубже. Секс больше не является романтической тайной, какой он был во времена Лоуренса и Фрейда.

Он уже не так интересен. Его проходят в школах. Но человече­ство не может жить без таинственного. Нет тайны — нет и интере­са. А без интереса жизнь человеческая становится безрадостной и бессмысленной.

Вот и бродят по экранам заменившие романтическую любовь середины прошлого века чудища, похожие на Мефистофеля.

В фильме «Ирония судьбы, или С легким паром!» Эльдара Ря­занова исполняется чисто русская мечта. Герой напивается и... происходит чудо: он обретает подлинную любовь. В современном римейке рязановской ленты Женя Лукашин должен был бы в пу­стой питерской квартире вызвать какого-нибудь «хеллбоя» для исполнения собственных тайных желаний.

Даже «якоря» гениев, их стимулы к творчеству являются гар­моничными объектами природы и животного мира... даже если это гнилые яблоки Шиллера или алмаз Гайдна. Под их влиянием творцы вспоминают что-то в себе, имеющее отношение к смыслу существования мира.

Почему же секс не может служить таким «якорем» воспоми­наний — не самим смыслом жизни, а дорогой к нему, ключом к потоку смыслов, спрятанному еще глубже в человеческой душе, чем его половое влечение?

Вот, например, как Кекуле описывал открытие бензольного кольца: «Когда я дремал у огня, атомы, на которые я насмотрел­ся, продолжали прыгать перед моими глазами. На этот раз малые группы скромно держались в тени. Мой умственный взор, обо­стренный повторными видениями такого рода, мог теперь раз­личать более крупные структуры, многообразные конформации, длинные ряды, иногда более тесно связанные друг с другом. Все они изгибались и двигались в сексуальных змееподобных движе­ниях. Посмотрите, что это? Они вдруг превратились в змеек, и одна из них схватилась за собственный хвост, и эта форма дразняще завертелась перед моими глазами. Конечно, я уснул. Но про­снулся как бы под вспышкой света, появился ясный ответ: шесть атомов углерода образовали кольцо».

Смотрите: змейки во сне сворачиваются в оккультный символ, но перед этим они осознаются спящим... как сексуальные.

Где-то в нашем основном инстинкте, глубже, чем животная память, хранится знание о вечном — обо всем, что было, есть и будет. О том самом, «не знающем ни рождения, ни гибели, ни роста, ни оскудения», Прекрасном Сократа и Платона. Может быть, нам стоит совершить путешествие в очень древние уголки бессознательного.

Мы использовали в качестве эпиграфа слова Мераба Констан­тиновича Мамардашвили. Они сказаны им о Декарте, а Декарта у нас принято считать философом, воспевающим разум. Однако Мамардашвили — один из лучших отечественных специалистов по философии Декарта — так определил его творческий метод:

«Говоря об экзистенциальном облике Декарта, можно сказать, что его тексты представляют собой не просто изложение его идей или добытых знаний. Они выражают реальный медитативный опыт автора, проделанный им с абсолютным ощущением, что на кон поставлена жизнь и что она зависит от разрешения движения его мысли и духовных состояний, метафизического томления. И все это, подчеркиваю, ценой жизни и поиска Декартом воли (как говорили в старину, имея в виду свободу, но с более богаты­ми оттенками этого слова) и покоя души, разрешения томления в состоянии высшей радости. Ибо что может быть выше?! Это с трудом проделанная медитация, внутренним стержнем которой явилось преобразование себя, перерождение, или, как выража­лись древние: рождение нового человека в теле человека ветхого. Это изменение и преобразование себя — состоявшийся факт, оно было, и следы его зафиксированы в декартовских текстах.

Он и провел через всю свою философию одну странную на первый взгляд, вещь, которая одновременно является онтологи­ческим постулатом: тот, кто сможет в воодушевлении обнажен­ного момента истины, в этом стоянии один на один с миром хо­рошенько расспросить себя (что едва ли или почти невозможно), тот опишет всю Вселенную. Не в том смысле, что человек, как он есть эмпирически, — это Вселенная, а в том смысле, что если ты сможешь что-то в себе выспросить до конца и у тебя хватит муже­ства, веря только этому, раскрутить это до последней ясности, то ты вытащишь и весь мир, как он есть на самом деле, и увидишь, какое место в его космическом целом действительно отведено предметам наших стремлений и восприятий. Повторяю, опишет Вселенную тот, кто сможет расспросить и описать себя».

Возможно, чувство вдохновения и «прорывы» хранятся не только в религиозном усилии, но и в глубине нашей животной природы. Похоже, звери и птицы инстинктивно знают то, что мы не способ­ны выразить словами, формулами, мелодиями или картинами...

Может быть, в этом чувстве берет свое начало жутковатое чело­веческое стремление снова стать животным...

В словах Мамардашвили о Декарте кроется тайна индивиду­альности. Казалось бы, индивидуальность сегодня в моде. Смысл собственной жизни многие молодые люди формулируют, как стремление быть «яркой индивидуальностью». Однако искусство быть индивидуальностью сегодня сводится к тому, чтобы быть похожим на тех, кто, с точки зрения молодого человека, такой индивидуальностью обладает. «Яркая индивидуальность» — это всего лишь подражание эстрадным звездам, представителям «зо­лотой молодежи» — «мажорам», которые сами кому-то, в свою очередь, подражают. Причем, весь механизм подражания сводит­ся к повторению внешних призраков: одежды, стиля, манеры по­ведения. Мы называем этот феномен модой. Главное свойство моды, позволяющее ей распространяться со скоростью вирусной инфекции, заключается в том, что она требует отказа от какого бы то ни было внутреннего содержания.

«Мода — неустранимое явление, поскольку она является ча­стью бессмысленного, вирусного, незамедлительного способа коммуникации, скорость которого объясняется исключительно отсутствием передачи смысла», — писал Ж. Бодрийар.

Мода создает унификацию. Появляется масса однородных тел в мешковатой одежде, почти лишенных вторичных половых при­знаков. Точнее говоря, отличия есть, но они все больше становят­ся похожи на видовые отличия животных. «Готы» и «эмо» отлича­ются одеждой — оперением, но ни в коем случае не смысловым содержанием.