Ключи к смыслу жизни - Александр Данилин

Что мы знаем о занятиях Адама в раю?

Он давал животным имена — был занят творением своего, «ве­домого» мира.

За что Адам и Ева были изгнаны из рая?

Понятно, что не за возникновение сексуального инстинкта, — он есть и у животных. Скорее всего, они были изгнаны из дома из-за того, что сексуальный инстинкт не может быть главным для вновь созданного Богом вида. Свободный разум предназначался вовсе не для «свободного секса».

Свобода — чувство, которое есть у каждого человека, — не име­ет, как говорят философы, своих предикатов. Невозможно при­вести в качестве примера некоторую ситуацию, в которой она проявляется во всей своей полноте. Невозможно сказать: «Вот это — свобода».

Свобода — это условие, при котором возможно творчество. Свобода — часть, необходимая «оболочка» инстинкта, целью ко­торого является уподобление Богу в том единственном его каче­стве, которое нам твердо известно: творении нового мира.

Животные инстинкты, которые вернул человеку первородный грех, могли лишь отвлечь Адама от выполнения божественного промысла.

Разум, свободно, то есть бессмысленно, оперирующий живот­ными инстинктами, мог обусловить только конкуренцию за самок, приводящую, в свою очередь, к накоплению отличий — стремле­нию к наживе — и следующей за ними бессмысленной смерти.

Так и случилось. Цивилизация и культура были основаны на животных инстинктах, которые у человека, рожденного свобод­ным, приобрели неконтролируемый характер. Первородный грех удачно отвлек человека от выполнения главного дела, которое предоставил ему божественный инстинкт, — созидания блажен­ных миров гармонии.

Я хочу сказать, что гениальность — это инстинкт: инстинкт веч­ности, который по-прежнему владеет душой каждого из нас. Фи­зик, поэт, мистик или математик стремятся удовлетворить общую потребность в творчестве. Они «чистят» единый котел знаний.

Сексуальная конкуренция создала ловушку той самой «три­виальной повседневности», по выражению Хайдеггера, которой всеми силами так пытался избежать Петр Ильич Чайковский.

Может быть, поэтому его, как и многих «беглецов», молва объ­явила «гомосексуалистом»?

Мы все время попадаем в ловушку повседневных дел, которые мы должны сделать лучше, чем окружающие. Тогда мы будем ин­тересовать больше самок или самцов и почувствуем себя счаст­ливыми...

Тогда почему человеческие самки и самцы больше всего тянутся к людям, которые сексом вообще не интересуются? Чайковский и окружающие его дамы — один из многих тому примеров...

Женщин всегда интересовали мужчины, причастные к каким-то иным тайнам. Их манили творцы и военные, тайны бытия и смерти.

«Фауста» гениального Гете можно рассматривать как величай­шую символическую драму Запада. Это драма удушья от раци­ональных рассуждений объектного разума, в пыльной комнате собственного сознания, вовлеченного в постоянный круговорот скуки и пустоты рассуждений Сальери, которые приводят к еще большей скуке и пустоте.

Страсть Фауста к оккультному, которой больны многие из нас, — это инстинктивное желание поверить в невидимые силы в своей душе. Это желание чуда.

Фауст демонстрирует нашу веру в существование в глубине по­тока повседневных мыслей целого мира иных смыслов, которые могут разорвать замкнутый круг унылого существования.

В некотором смысле Фауст извлекает Мефистофеля из соб­ственных глубин. Как гений, раз за разом совершая под влиянием вдохновения бессмысленные, с точки зрения окружающих, по­пытки понять истину, в конце концов достигает «точки прорыва», так и Фауст открывает, обнаруживает внутри себя свой инсайд, свою олицетворенную гениальность.

Тоску Фауста сегодня можно наблюдать на киноэкранах. Ка­ких только чудищ не согласны мы призвать из ада, чтобы каша жизнь, хотя бы на два часа, вновь обрела смысл.

Но Фауст Гете обнажает нашу тайную надежду стать магом и «постичь смысл всех вещей, всего, что было, есть и будет», рас­крывает и главную ошибку европейской культуры.

Мы ищем силу, которая поможет нам сделать это, вовне — вне самих себя.

При этом нас не интересуют слова о доме, сказанные Богом и человеком, которого мы считаем основателем этой самой куль­туры.

А Он сказал: «Царствие Божие внутри вас есть».

Инстинкт не может быть внешним по отношению к человеку.

Однажды, когда я был еще совсем юношей, мне попалась в руки самиздатовская «ксерокопия» книги русского мистика Пет­ра Демьяновича Успенского «Новая модель Вселенной». В ней есть один фрагмент, который, наверное, оказал решающее вли­яние на мою жизнь, хотя предельно прост по смыслу. Вот он: «1906-й или 1907-й. Редакция московской ежедневной газеты «Утро». Я только что получил иностранные газеты, мне нужно написать статью о предстоящей конференции в Гааге. Передо мной кипа французских, немецких, английских и итальянских газет. Фразы, фразы — полные симпатии, критические, ирони­ческие и крикливые, торжественные и лживые — и, кроме того, совершенно шаблонные, те же, что употреблялись тысячи раз и будут употребляться снова, быть может, в диаметрально противо­положных случаях. Мне необходимо составить обзор всех этих слов и мнений, претендующих на серьезное к ним отношение; а затем столь же серьезно изложить свое мнение на этот счет. Но что я могу сказать? Какая скучища! Дипломаты и политики всех стран соберутся и будут о чем-то толковать, газеты выразят свое одобрение или неодобрение, симпатию или враждебность. И все останется таким же, как и раньше, или даже станет хуже.

«Время еще есть — говорю я себе, — возможно, позднее что-нибудь придет мне в голову».

Отложив газеты, я выдвигаю ящик письменного стола. Он набит книгами с необычными заглавиями: «Оккультный мир», «Жизнь после смерти», «Атлантида и Лемурия», «Догмы и ритуал высшей магии», «Храм Сатаны», «Откровенные рассказы странника» и тому подобное. Уже целый месяц меня невозможно оторвать от этих книг, а мир Гаагской конференции и газетных передовиц де­лается для меня все более неясным, чуждым, нереальным.

Я открываю наугад одну из книг, чувствуя при этом, что статья сегодня так и не будет написана. А ну ее к черту! Человечество ни­чего не потеряет, если о Гаагской конференции напишут на одну статью меньше».

Петр Демьянович Успенский, вспоминая о своей юности, почему-то очень точно определил мои тогдашние чувства. Они относились, правда, к несколько другой литературе, которая но­сила другие названия, но нацелена была туда же, куда-то в глуби­ну мира — на поиск моего собственного Мефистофеля. Я тогда еще не смел называть это гениальностью.

Наука, религия, мистицизм, магия и поэзия рождаются из одного и того же ощущения Вселенной.

Это ощущение своеобразного, неожиданно возникающего чув­ства осмысленности бытия, которое иногда охватывает нас с вами как воспоминание о какой-то более важной или лучшей жизни. Это осознание ее бытия.

Это чувство осмысленности иногда охватывает людей случай­но, подобно тому, как ваш приемник вдруг может «самостоятель­но» переключиться на какую-нибудь неизвестную радиостанцию.

Именно это чувство наполненности бытия смыслом мы назы­ваем радостью... и только его.

Гений — это человек, который пытается вызвать в себе эти мо­менты и называет их вдохновением, инсайдом или прорывом к творчеству. Гений чувствует, что мы отрезаны от этого внутренне­го потока смыслов толстой бетонной стеной.

Он пытается преодолеть эту стену, часто тратя на это, как мы уже многократно упоминали, колоссальные физические усилия, и иногда стена эта исчезает, и тогда нас охватывает ощущение ин­тереса. Мы чувствуем бесконечный интерес к вещам и людям, которые находятся рядом, бесконечный интерес к миру, оплодот­воренному разумом и смыслом.

Я убегал на луговой откос,

Такая грусть меня обуревала!

Я плакал, упиваясь счастьем слез,

И мир во мне рождался небывалый.

С тех пор в душе со светлым воскресеньем

Связалось все, что чисто и светло.

Оно мне веянием своим весенним

С собой покончить ныне не дало.

Я возвращен земле. Благодаренье

За это вам, святые песнопенья.

Так это невероятное чувство появлялось у Фауста, когда он слы­шал, как «поцелуй в ночной тиши субботней», звук колоколов... Каждому из нас знакомо это чувство. Очень важно вспомнить по­добные моменты прорыва к чувству осмысленности мира.

Животное, наверное, считает мир осмысленным, когда может выполнять свою инстинктивную программу жизни. Если какая-то сила сделает выполнение этой программы невозможным, то животное погибнет.

Наверное, не стоит удивляться количеству бессмысленных жертв в истории человечества. Куда деть силу жизни зверю, за­бывшему свое инстинктивное предназначение?