Баженов - Вадим Пигалев

В начале 1772 года на императорской сцене была поставлена комедия «О, время», написанная Екатериной II. Затем увидели свет другие ее пьесы. Это было новое литературное увлечение императрицы и еще один метод воздействия на умы россиян. Цель — укрепление царского престижа, прославление власти. Но делалось это не в лоб, а на фоне демократизма, смелой критики ханжества, суеверия, глупости, невежества, лицемерного либерализма. Поверил ли Новиков в искренность оного, принял ли мираж за действительность — сказать трудно, но именно в это время — после незначительного перерыва — он решается возобновить издательскую деятельность. С апреля начал выходить его новый журнал — «Живописец».

И вновь у Баженова создалось впечатление, что Новиков нисколько не противоречит литературной позиции и умонастроению императрицы. Тем более что Николай Иванович четко изложил направление журнала. Оно, как думал зодчий, было угодно власти, ибо вело к исправлению нравов и установлению «доброго во всем порядка». Новиков писал: «Общее спокойствие государства и безопасность каждого гражданина в особливости требует, чтобы не дозволено было издавать книги, опровержением Божия закона наполненные, самодержавию и Отечеству противные, також сочинения язвительные и соблазнительные, могущие повредить сердце и душу молодых людей или привести невинность на злодеяние. Таковых сочинений творцы недостойны носить сие имя, а должны почитаться вредительными гадинами в обществе». Кроме того, Новиков предлагал автору комедий вместе продолжить полезное дело — критику «закоренелых худых обычаев» с принципиальных позиций, невзирая на лица, так как «порочный человек во всяком звании равного достоин презрения».

Обличая высокомерных сановных лиц и праздных дворян, издатель спрашивает: «Кто посмеет утверждать, что сие злоупотребление не достойно осмеяния? И кто скажет, что худое рачение помещиков о крестьянах не наносит вреда всему государству? Пусть вникнут в сие здравым рассуждением: тогда увидят, отчего останавливаются и приходят в недоимку государственные наборы? Отчего происходит, что крестьяне бывают бедны? Отчего у худых помещиков и у крестьян их частые бывают неурожаи хлеба?»

Издатель «Живописца» берется ответить на эти вопросы. Он заявляет: «С великим содроганием чувствительного сердца начинаю я описывать некоторые села, деревни и помещиков их. Удалитесь от меня, ласкательство и пристрастие, низкие свойства подлых душ: истина пером моим руководствуется!» И вновь Николай Иванович ставит проблемы, от коих Екатерина ушла, разогнав Комиссию, отказавшись от первоначального либерализма по отношению к крестьянскому вопросу. Крестьянские бунты, а затем и мощное восстание под предводительством Пугачева напугали ее, заставили действовать более осмотрительно, избегать конфликтов с дворянством.

Нет, императрица не против сатиры; выглядеть тираном свободного мышления, отказываться от славы мудрой покровительницы критической мысли и благородных порывов ко исправлению нравов — у нее нет никакого желания. Государыня — за сатиру, но в «улыбательном роде», коя настраивала бы читателя на то, что жизнь в общем-то прекрасна, существующая власть идеальна, а если и есть пороки, то в этом повинны люди невоспитанные, невежественные, с дурными чертами характера.

Противоречия между издателем и властью снова обострились.

«Живописец», просуществовав чуть больше года, тоже был вынужден, так сказать, самозакрыться.

Итак, критика крепостничества, дворянского снобизма, помещичьего произвола пришлась не ко двору. Пугачевский бунт еще больше настроил власть против острой и злободневной сатиры, дабы не сеять смуту, не разжигать страсти, не волновать горячие умы.

«Кошелек» — следующий сатирический журнал Новикова. Он начал его издавать с июля 1774 года. Николай Иванович наметил для себя две основные темы: критика «обезьянства», слепого подражания всему иноземному и восхваление «древних добродетелей». Последней теме предшествовала другая работа Новикова. В 1773 году он начал издавать (под покровительством и денежной поддержке Екатерины) «Древнюю российскую Вивлиофику». Николаю Ивановичу была предоставлена возможность пользоваться старинными архивами, изучать исторические документы, дабы выискивать в них добродетели, «великость духа» предков. Он увлекся этой работой, как, впрочем, любой другой, коя так или иначе была причастна ко исправлению пороков. И если древние добродетели, решил Новиков, могут поспешествовать в оном деле, то почему бы не воспользоваться таковой возможностью. Пусть это будет доказательством того, что честный литератор — не зубоскал, не злослов, не мелкий интриган, ищущий славы в скандальных историях.

Что же касается императрицы, то эти две темы, избранные «Кошельком», ее вполне устраивали. Она и сама мечтала написать фундаментальное сочинение об истории Российского государства, о трудолюбии, талантливости и верноподданничестве «скифов», то бишь славян в лице русских. Тему «российских добродетелей» Екатерина начала развивать еще в «Антидоте» (1770 г.) в своем «Противоядии» против «Записок о России» аббата Шаппа — члена Парижской академии наук, который написал книгу «Путешествие в Сибирь». В ней он не очень лестно отзывался о положении крепостных крестьян, с субъективных, нередко предвзятых позиций, рассуждал о существующих в России нравах, говорил о подавлении властью всякого творческого начала, притеснении гениев.

Это задело самолюбие Екатерины, и она не замедлила ответить: «Русские крестьяне во сто раз счастливее и достаточнее, чем ваши французские крестьяне». Относительно талантов она замечает: «Если бы у нас были столь же тщеславны, как в известных странах, если бы у нас так же хвастались всем, то, быть может, не было бы страны, которая представила бы более примеров патриотического усердия и великих деяний, чем наша. Это не пустые слова; можно бы привести сотню примеров всех доблестей гражданских, военных и нравственных». В этом, кстати, Екатерина II, пожалуй, права. Древние же добродетели, «непорочные нравы», по мнению Екатерины, тоже не подлежат сомнению: «В семьях царствовало согласие. Разводы были почти неизвестны. Дети имели большое уважение к своим отцам и матерям. Но что лучше всего изображает нравы того времени, это оговорка, которую вставляли во все договоры; вот эта заключительная оговорка от слова до слова: если же мне случится отказаться от моего слова или не сдержать его, то да будет мне стыдно. Итак, стыд был тогда наисильнейшей сдержкой, которую налагали на себя как mon plus ultra. Полагаю, что нет страны, которая могла бы представить в пользу своих нравов свидетельство, столь же красноречивое, как эта формула».