Расстрелянный ветер - Станислав Мелешин

— Проедем скалы… за ними — песчаник. Там остановка! — крикнул Жвакин.

Вода лилась прямо с неба, тяжелая, холодная. Она хлынула сразу, хлеща по лицам, плечам, по воде, по тайге, но бревнам.

Струи ливня вонзались в воду, пробивая реку до дна, и вода бурлила внизу, у белого дна, как кипяток. Капли разлетались от бревен, дробясь брызгами, воздух потемнел, набух, и стало трудно дышать, будто дышишь водой.

А плоты двигались, качаясь и скрипя, дальше и дальше, в тайгу, которая расплылась и почернела, а вдали над берегами голубела черемуховая зелень сбитых ливнем веток, а над всем этим коловоротом вторая тяжелая туча задела тайгу и вдруг ухнула громом над горами, раскололась — и снова ливень, молнии, гудения неба.

Васька смеялся: ливень будто дружески похлопывал его по плечу и голове — держись, парень! Он уже заметил песчаную косу и радостно заорал:

— Остановите плоты! К берегу, к берегу!

Жвакин погрозил ему кулаком:

— Я те остановлю! Сейчас ливень пройдет… я рассчитал.

Вдруг что-то треснуло впереди, плот ухнул вниз, в глубину, вскинулся передом, и Жвакин с поднятой рукой поскользнулся и нырнул в воду.

Васька дернулся от греби и, схватив багор, стал тыкать им в воду. Плоты встали. Вскоре показались макушка, нос и обвисшая мокрая бородка Жвакина, который испуганно уцепившись за багор, с закрытыми глазами стонал, залезая на бревна.

Отдышался:

— Болит плечо. Я, кажись, руку сломал…

— Рассчитал по минутам! — ворчал Васька. — Вот тебе и математика! Ну, да каждый думает, что солнце вертится только вокруг его головы!

Вода перестала хлестать с неба, воздух сразу полегчал, ударил в нос свежей сыростью. Из глубины тайги хлынул упругий горячий ветер и завихрился над водой, раскачивая волны.

Откуда-то вставал туман, поплыл полосами, прибиваясь к берегу ветром, оседая на ветвях, струясь меж стволов, обволакивая ветви тяжелой мокрой ватой.

Палатка намокла и осела. Из нее выглядывала Тоня, придерживая рукой вырывающуюся косынку. Коля все еще удерживал плот справа, ухватившись за гнущееся весло, красный от натуги, готовый, казалось, заплакать от бессилия.

Тоня соболезнующе наблюдала за ним, будто хотела сказать: «Брось, иди ко мне…»

Плотогоны, уставшие и вымокшие, опустив головы, стояли над стонущим Жвакиным.

Тоня скрутила косынку и, повесив ее на шею Жвакина, осторожно продела руку старика в круг, чтобы она осталась на весу и ему не было так больно.

— Ну, вот… теперь я не работник, — прошептал, жалуясь, Жвакин: — пусть Дубин Василий заступит головным… Я советовать буду. Только, чур, слушаться, меня! — Встал, покряхтывая.

— А ведь на берегу избы! Смотрите! — Васька показал рукой на глиняный берег, на котором чернело несколько изб.

Тоня уже отводила Жвакина в палатку прилечь, его старик, взглянув на берег, не захотел оставаться один и пошел вместе со всеми обсушиться и переночевать в деревеньку.

ВСТРЕЧА

Утих ливень. Только шуршала набухшая от влаги листва — с листьев падали большие капли, — да дождевая вода журчала, стекая в низины. Влажный белый воздух заполнил и землю и небо. Небо низкое, можно достать рукой, — казалось, опустилось на землю, а деревья росли на небе. Голубовато блестел глинистый, чавкающий берег, изборожденный размытыми трещинами-дорожками, по которым в реку стремилась мутная желтая вода. Холодные, белесые от повисших капель зеленые березы и черные намокшие кедры прихлопнули крылья-ветви и вставали из тумана с твердыми горячими стволами в поникшей, прибитой ливнем траве.

Дорога от песчаного берега розовой лентой поднималась в деревню к большим избам. Все набухло от воды: и деревья, и избы, и все стало огромным, черным. Казалось, поет сырая тишина в этом белом свинцовом мраке, в котором уже зажглись желтые мерцающие точки золотых огней по окнам. Это свечи и лампы. Вечер.

Васька насчитал ровно десять черных изб с воротами и заборами, как у них в Зарубине; плетни и сараи окружали деревню. «Ну, ясно — кержаки живут…»

И этот туман, и белый моросящий воздух, и мокрые булькающие травы, и это сырое низкое небо, которое скрыло листву деревьев, и только стволы, как столбы, вышагивали навстречу, — все это было старинным и давно, с детства, знакомым.

Вымокшие плотогоны торопливо шли друг за другом, опустив головы и смотря под ноги.

Васька бежал впереди всех, а потом, остановившись у крайней избы, скомандовал отчаянно и весело:

— Рассыпайся по избам! Да крепче бейте в ставни. Кержаки народ темный — леших и водяных боятся.

Захохотав, поскользнувшись, он кивнул Григорьеву:

— Герасим, айда сюда! Изба большая…

Они вдвоем вошли во двор, весь устланный настилом из горбылей, с навесом и сараем Стуча по дощатой дорожке, поднялись на крыльцо Григорьев стукнул кулаком в дверь: — Хозяева, откройте!

Васька добавил:

— Плотогоны мы, не обидим…

Услышали за дверью властный бабий голос:

— Заходи кто, дверь-то не заперта.

Григорьев толкнул дверь плечом, и оба они ввалились — мокрые, возбужденные.

На них удивленно глядела босая красивая баба лет тридцати пяти, глядела из глубины кухни, освещенная светом керосиновой лампы. Баба стояла у стола, скрестив руки под высокой грудью.

Гладколицая и румяная, с темно-зелеными бегающими глазами, она облизала красные, будто масляные губы и вздохнула, приветливо осматривая ночных непрошеных гостей. Она была рада их приходу, хотя в ее лице было столько изумления и любопытства, точно они явились к ней с того света.

Васька незаметно подтолкнул Григорьева, который из-за его спины, сдерживая дыхание, пристально смотрел на красивую хозяйку.

Она заметила это и, расцепив руки, села на скамью, поправив бусы на белой шее:

— Ну, с чем пришли?

Голос ее, грудной, сочный, прозвучал успокаивающе и игриво. Васька замялся и объяснил с деланной веселостью:

— Вот… ливень! Бригада мы… лес везем. Пустите отогреться, а то переночевать негде!

Хозяйка засмеялась:

— Сушитесь и проходите в ту половину.

Во второй половине избы полкомнаты занимала дубовая широкая кровать с шишками по углам, застланная ярко-оранжевым одеялом, из-под которого свисали почти до пола кружева крупной вязки с зубчиками. Васька удивился количеству сундуков, скамей, столиков — все дубовое, крепкое… «Да, не сдвинешь с места хозяев! Как в землю вросли, на всю жизнь!»

Кровать отражало в себе высокое зеркало с окошечком, наверху которого наброшено расшитое петухами полотенце, по бокам всунуты пучки засушенного вереска. Рядом с буфетом, у окна, в рамке под стеклом — выцветшие фотографии веером. Тут же портрет Ленина, обращенный к углу, где пристроена позолоченная божница с иконой и лампадкой.

Ленин, прищурившись, задумчиво и недовольно смотрел с портрета на бога, на этот тяжелый цветастый уют с полумраком и тишиной, на толстые скобленые бревна стен.

Дубин воровато вытащил из кармана пол-литра водки и, крякнув: «А ну, погреемся!» ударом ладони лихо выбил пробку.

— Руки мерзнут, ноги зябнут — не пора ли нам дерябнуть!

Григорьев развел руками:

— Не возражаю. Чистая, как слеза! — и расправил бороду.

Хозяйка принесла соленых груздей: «остатние», капусты с клюквой и пошла «подоить корову».

Васька посмотрел ей вслед и кивнул Григорьеву: мол, не теряйся.

— Баба-то… — многозначительно поджал он губы, — ничего!

Григорьев удивленно посмотрел на веселого товарища и, нахмурившись, перевел разговор на другое:

— Всегда думаю, какие разные жизни у людей… Вот далекий кержацкий хутор в десять изб, добротное хозяйство, видать… А чем живут?!

Васька чокнулся, выпил, взял рукой скользкий груздь и, смачно прожевав, ответил:

— Все живут добычей, огородами, базаром. Промышляют в тайге зверя, дичь, рыбу… Ягод полно — бочка варенья! Капусты — бочка соленья, мясо коптят на год… Лес, травы рядом! Живи и радуйся!

— То есть все даровое — не за деньги!

— Даже за жену приданое бесплатное, — ухмыльнулся раскрасневшийся Васька, — тайга-матушка всю жизнь их будет кормить, — и мотнул головой в сторону дверей.

Григорьев протянул:

— Ловко устроилась! — и выпил.

После второй рюмки оба расфилософствовались, громко заговорили, размахивая руками и что-то доказывая друг другу. Васька, с зажатой в пальцах горстью капусты, раздельно произнес, будто школьный учитель на уроке:

— Каждый за себя и свой достаток в ответе, и каждый на своей земле до самой смерти хозяин…

Григорьев не соглашался, навалившись грудью на стол:

— Ну, это они берут у государства за милую душу, а что отдают?

— Да ничего… Отдают на базаре в Ивделе за деньги да меняют продукты на вещь! И обратно на добычу!