Расстрелянный ветер - Станислав Мелешин

В груди шевельнулось какое-то новое, нежное чувство, когда он смотрел на Тоню и Колю. Ему захотелось позаботиться о них, укрыть их потеплее, поправить подушки и погладить обоих по голове. На сердце хлынула досада: вот ему уже за сорок, а он еще не был отцом, и нет у него семьи, сына или дочери… Так можно и всю жизнь прожить пустоцветом!

И думать об этом еще тяжелее, когда вокруг тишина и все спит в ночи. Изредка только вспорхнет задремавшая было птица да плеснет рыба… и снова тишина, горячая, тяжелая, ночная…

По глиняному обрыву тянутся к воде корневища сосны и черемухи — переплелись щупальцами у берега, повисли, мокнут — пьют воду. Блестит кромка воды по обоим берегам, как тяжелые серебряные ленточки ртути.

Вдруг над головой бабахнул выстрел, — эхо прокатилось, гремя по горам и, уменьшаясь, долго еще щелкало далеко-далеко в таежных падях.

Григорьев вздрогнул, недоумевая, и прислушался к эху. Стреляли где-то за скалами в озерцах. Успокоился: наверное, захмелевший житель глушит там глупых сонных щук на пироги с самогоном.

Кто-то на берегу раздвинул шуршащие травы на две стены и вышел, ступив на песок. Григорьев всмотрелся и узнал Авдотью.

— Это я, — приглушенным шепотом сообщила она и опустила голову. — Вот и добралась… проститься.

Григорьев обрадованно, будто уверяя себя, растянул:

— Пришла-а. Ну, иди… — и кивнул на дощатый мостик, перекинутый с плотов на берег.

И, когда она села рядом, положив руку ему на руку, он, посмотрев в ее виноватые глаза, спросил:

— Кто из ружья ночь-то пугал?

Махнула рукой в ответ:

— А-а! Это Савелий. Сонных щук добывает.

— А ты… как?

— До утра теперь не вернется он. К тебе я…

Авдотья наклонилась к его уху, зашептала горячо:

— Слушай, Герасим, родной мой, надумала я. Слышь? Возьми меня с собой! А?

Григорьев помолчал, отнял руку.

— Мужа куда денешь?

— Ха… Он не пропадет. Другую работницу сыщет! — засмеялась тихо, беззвучно. — Нас дур-то хоть пруд пруди, лишь бы замуж да дите какое — все семья!

Григорьев расправил бороду, обернулся к ней и, смотря прямо в лицо Авдотье, твердо проговорил:

— Тебе нельзя бежать со мной, нельзя. Если бы трое — ты, муж и я — знали обо всем — можно. А то вся деревня знает. Не могу… как вор.

Авдотья с разочарованной горечью спросила:

— А как же я сейчас-то. Я ведь пришла… Говорил — уйдем. Говорил? Вот я и решила.

Она помолчала, повязывая платок по-бабьи, и с болью призналась:

— А ты мне люб! Не жалости мне надо — жизни! Ты вот поплывешь… простор… И я с тобой. — Она испугалась чего-то. — Ой, дак ведь нас увидеть здесь могут! — Тронула за рукав. — Идем, — кивнула на берег, — спрячемся.

Вдали опять грохнул выстрел. Григорьев медлил. Небо раскололось. Выстрел был отчетливо слышен в ночи. Григорьев заметил, что по реке поплыл туман.

Авдотья оглянула плоты, бросила взгляд на спящих:

— Пойдем со мной… что-то скажу.

Григорьев поднялся, раскатал штаны, сунул ноги в сапоги.

— А не боишься?

Авдотья улыбнулась:

— Нет!

Взял было фонарь, но потом раздумал.

Шли в траве, в сторону от плотов и деревеньки, хотелось затеряться где-нибудь в таежном буреломе. Григорьеву льстило, что Авдотья все-таки пришла, что сам он был неправ, и как говорил Васька: «Завязалась у них жизнь, сквозь огонь и воду прошли…»

У него стало хорошо на душе, и он назвал бы себя счастливым, если бы рядом идущая Авдотья не была грустна. Ничего. Все образуется. Они все равно будут вместе. Сейчас нельзя бежать ей с ним, так потом… Повеселел.

— Говорил. И сейчас скажу. Ты подумай крепче, да реши на всю жизнь.

Он вспомнил, как Авдотья шла за Савелием в избу, опустив голову.

Ночью в тайге не страшно, как в избе, ветви сомкнулись над головой — крыша, стволы вокруг — стены. Авдотья идет впереди, ничего не боится, как хозяйка.

— Стой. И здесь хорошо, — остановил ее за руку Григорьев.

— Идем дальше. Здесь нет неба. Костра нельзя разжечь — огнем можно тайгу подпалить.

Григорьев поморщился при слове «огонь» и глухо напомнил:

— Спалить и человека можно.

— Небось… Я бы тебя уберегла…

Авдотья засмеялась, задышала глубоко, вольно. Подоткнув юбки высоко к поясу, открыла ноги, двигая округлыми бедрами. «Зачем она так…» — подумал он.

— Вот здесь. Пришли, — кивнула она вокруг и обняла Григорьева.

Бросил на траву пиджак.

— Сядь. Уколешься.

Села, обхватив колени. Взгляд в землю, наблюдает за ним, как он ножом рубит ветки, собирает их. Вздул огонек.

— Ну, сказывай. Что решила и как.

И вдруг она разрыдалась. Григорьев подошел, положил руку ей на плечо. Молчал, ожидая, когда она перестанет. Утираясь платком и не поднимая головы, она созналась:

— Ты вспоминай меня без жалости… Я ведь поняла, что не возьмешь меня с собой. Нельзя сейчас. Поняла. Дура я… Женой тебе быть хочу — и стыда нет. Бабье сердце одно — ему хоть день, да чтоб сладок был до конца.

Он стоял над ней, тупо смотрел в огонь, на ее ноги, на вздрагивающие плечи. «Так вот зачем она звала…» Волнуясь, проговорил жестко и громко:

— Не надо сейчас. Слышишь. Это просто, так если — встретились и разойдемся. А мне семья нужна, жена чтоб..

— Я знаю, чувствую… — заторопилась Авдотья, закрыла ноги, — мой Савелий-то пятки мне целует и спит в ногах, как кутенок. Притулится — тепло. Подолом закрою — и весь там. А ты… эвон, ростом-то с громилу, всю под себя упрячешь. Твоя я, твоя. Все равно уйду к тебе.

Под кедрами дурманят травы, стучат сверчки. Глухота. Темь. Желтеет огонь. Плачет женщина. Стихают, удаляясь в глубь тайги, ночные шорохи.

— Думала, не пойдешь. Пошел… значит, крепко привязан.

Погладил ее щеки жесткой теплой рукой:

— Идти пора.

— И где тебя искать?..

Он рассказал, где живет и как его найти, написал, слюнявя химический карандашик, свой адрес, оторвал клочок, отдал.

— Собери свое. Приезжай. Будем жить.

И дополнил, стесняясь себя самого:

— Ребеночек-то будет — побереги… Прощай, — поцеловал Авдотью по-мужски, крепко, и ушел, не расслышав сказанное ею шепотом: «Если будет…»

Авдотья осталась одна. Она лежала и уже не плакала, запрокинув руки под голову, и в траве у костра, грея ноги, все смотрела, смотрела чистыми глазами в низкое небо на зеленые крупные звезды, успокоившаяся, думая о Григорьеве, думая о том, как много на небе звезд и которая из них ее звезда: протяни руку — сымешь самую крупную, осветишь все кругом.

А Григорьев долго стоял у плотов, тоже успокоившийся, но чуточку грустный. «Думал, счастье пришло… А оно осталось в сердце Авдотьи. И опять — ждать. Но теперь — наверняка!» Не заметил, как скомкал письма, свое и Ганны, одно с оторванным клочком. Посмотрел — разорванное письмо было от Ганны. На клочке ее письма он и написал свой адрес Авдотье.

Зачем теперь ему эти письма! Таскать с собой… Медленно, словно жалея, стал разрывать их на мелкие кусочки и бросать в воду, чувствуя, как с каждым лепестком бумаги, уплывающим по течению, становится легче и легче на сердце, будто и не было никогда в его жизни ни родного села Васильевки, ни неверной Ганны, ни справедливой тюрьмы, ни одиночества. Пусть плывут и плывут эти письма-слова по рекам… в Днепр, к Васильевке, туда, где в неравном бою с печенегами пал светлый князь Святослав Игоревич…

НЕВЕСТА

Вот и все, что произошло на плотах в черемуховый месяц май. За несколько дней у каждого из плотогонов как-то по-другому повернулась жизнь и по-новому забилось сердце: у одних сильнее, у других спокойнее, а у третьих глуше, потому что разное бывает в жизни, и люди, обычно не похожие друг на друга, сходятся в одном: нужно хорошо жить. Но каждый понимает это по-своему.

Вот и сейчас плоты идут своим путем, мимо Зарубина, через перекаты в Зарайск, а на плотах работные люди с разной судьбой, но ставшие роднее, и никто, кроме Жвакина, не желал друг другу зла, потому что есть закон в жизни, когда плохому нужно помешать, хорошему — помочь. Это значит — люди любят друг друга и «на всех солнце одно», как сказал самый добрый, самый нежный человек из них — манси Саминдалов Степан. И это самое лучшее, что делает людей товарищами, а также работа, беда и праздник.

Когда застопорились плоты после ливня, Жвакин нехорошо выругался. Васька расставил всех по местам, сам налег на рулевое бревно. Ему помогали все, плечо в плечо, и сдвинули вклинившийся в камни головной плот, и вся эта громада древесины выплыла на простор, в котором нет подводных камней…

Когда плоты проходят мимо прибрежных деревень, жители по стародавней привычке сбегаются к берегу посмотреть незнакомых людей в рабочих робах, поворачивающих гребь и ведущих из другого мира в другой что-то нужное и трудное — плоты. Сбегаются и машут вслед руками: «Счастливого пути!» А на том берегу, где после ливня они переночевали все вместе по разным избам и где сгорела баня, не было никого, когда тронулись плоты. Было мертво, пусто, тихо. И огни в окнах не горели. И никто не махал им вслед рукой.