Алеет восток - Владислав Олегович Савин

Русская земля[19].

– Вы хорошо изучили мою биографию и мое творчество, – после долгой паузы сказала поэтесса – хорошо хоть в ее голосе теперь не было явной вражды, это был голос до предела уставшего человека, – положим, в смерти Андрея вашей прямой вины нет, но Николая Степановича расстреляли ваши.

– Анна Андреевна, вы лучше, чем кто-либо на этом свете, знаете, что Николай Степанович был воином в той же мере, что и поэтом, – я поддерживала доверительный тон изо всех сил, – и вы не хуже меня знаете, что он действительно сделал свой Выбор, Выбор с большой буквы, иначе и не скажешь.

А ведь я могла бы и жестче. Вот уверена, что Николай Степанович по характеру и убеждениям не мог остаться в стороне от борьбы. И уцелевшие участники «заговора Таганцева», причём эмигранты, репрессий не боявшиеся, подтверждали его активную роль. Некто Шубинский вообще назвал его одним из организаторов. Да и не был он к тому времени мужем Ахматовой – к моменту расстрела они были уже три года в разводе, и Анна Андреевна успела выйти замуж за Владимира Шилейко, от которого в том же году ушла к Пунину… кстати, это ведь была его квартира, – но развод с Шилейко оформили аж через четыре года, мало похоже на убитую горем вдову? Но не стала я этого говорить, зачем? А прочла стихи – жалея, что нет гитары, и не умею играть, вот у Юрки Смоленцева, или Вали «Скунса», куда сильнее бы получилось:

Собрался воевать, так будь готов умереть,

Оружие без страха бери!

Сегодня стороною обойдёт тебя смерть

В который раз за тысячи лет.

Не станет оправдания высокая цель;

Важнее, что у цели внутри.

И если ты противника берёшь на прицел,

Не думай, что останешься цел.

Добро твоё кому-то отзывается злом –

Пора пришла платить по долгам!

А истина-обманщица всегда за углом,

Бессмысленно переть напролом.

Пусть кто-то гонит толпами своих на убой –

Свои же и прибьют дурака.

Но можно дать последний и решительный бой

Тогда, когда рискуешь собой!

Собрался воевать – так будь готов умереть,

Мы смертными приходим на свет.

Судьба дает победу обречённым на смерть

В который раз за тысячи лет.

Но если чья-то боль на этой чаше весов

Окажется сильнее твоей,

Судьба, приняв решенье большинством голосов,

Отдаст победу именно ей[20].

– Стихи довольно простые, – констатировала поэтесса, возвращаясь в привычную роль надменной королевы, – собственно, затем я их и прочитала, чтобы дать возможность Ахматовой вернуться к привычному, психологически комфортному для нее образу, не «потеряв лица», – использованы просторечные слова, но, в сущности, неплохие и весьма искренние. Вы не знаете, кто автор, Анна Петровна?

– К сожалению, я не имею права назвать автора, – ответила я, мысленно извинившись перед еще не родившейся здесь Светланой Никифоровой, – я познакомилась с этим человеком на Северном флоте.

– Странно, у меня такое впечатление, что эти стихи написала женщина, – сказала Анна Андреевна.

– Когда идет война за жизнь страны и народа, женщины тоже становятся в строй. И не только в тылу – у меня, и у Люси, – тут я взглянула на Лючию, – есть на счету лично убитые враги. Простите, но не обо всем пока можно рассказать.

– Так это не ваши стихи, Анна Петровна?

– Сожалею, но поэтического таланта у меня нет, – глядя собеседнице в глаза, искренне ответила я, – я только читатель.

– А еще какие-нибудь стихи этого автора вы можете прочитать, Анна Петровна?

Я задумалась. В отличие от песен Высоцкого, большинство стихотворения Светланы Никифоровой абсолютно не соответствовали этому времени – понятиям, менталитету. Но одна вещь была – очень подходящая именно к моему плану. Первую часть которого я уже выполнила – давний конфликт между матерью и сыном, в мире «Рассвета» приведший к их полному разрыву в 1961 году, «лучше в дворники, в истопники иди, чем этой власти служить», теперь был переведен из идеологического русла в сугубо материально-эмоциональную плоскость. При том, что мать и сын и раньше-то близки не были – до войны, когда Лев Николаевич в эту квартиру обедать приходил, где жили сама поэтесса, ее муж Николай Пунин, его бывшая жена Анна и их дочь Ира – и отчим, когда за стол садились, говорил, «масло только для Иришки», а великая поэтесса поспешно соглашалась, «да-да, Николя, Левушка сейчас уйдет». Когда его арестовали, мать писала ему так, словно он отдыхал в Ялте – «я очень печальна, мне смутно на сердце, пожалей хоть ты меня». Он приходил сюда, жил здесь, просто потому, что больше было негде. Не были он и мать духовно близкими людьми, а вот соперниками – были! «Мама, не королевствуй».

Меня очень многому научил дядя Саша, комиссар госбезопасности второго ранга Александр Михайлович Кириллов, давний друг моего отца. Многому – товарищ Пономаренко. И я как губка впитывала информацию из будущего.

И у меня была достаточная практика за пять послевоенных лет. Что есть богема диссидентского толка – террариум, перед которым пауки в банке это добрейшие и приятнейшие создания! Дикая, утробная зависть к собратьям, прикрытая высокопробным лицемерием и переходящая все границы жажда признания, старательно замаскированная заверениями в собственной гениальности, дополнялись настоящим низкопоклонством перед Западом, плавно переходящим в лютую ненависть к своей стране и народу – и это как-то совмещалось с искренней верой в то, что народ должен кормить эту богему просто за то, что она есть. Причем, за редкими исключениями, представители этой клоаки были готовы публично лизать руку власти, если она сочтет нужным подкормить их, – но не упускали случай исподтишка укусить кормящую руку, называя это своим гражданским мужеством. На этом фоне Ахматова, не скрывавшая своей искренней нелюбви к советской власти – и, положа руку на сердце, имевшая для этого основания, – как и не разделявший нашей идеологии Чуковский, избравший своим способом протеста, по определению Ильина, «внутреннюю эмиграцию», вполне могли считаться порядочными людьми; ну а прямолинейный, как штык трехлинейки, патриот белой России, Лев Гумилев, не любивший власти, но никогда, даже в мелочах, не предававший интересов страны, был почти святым. Насколько они были выше, чище, порядочнее многих тех, с кем я имела дело – и вместо того, чтобы загнать в Норильск или Магадан на две или три пятилетки, должна была улыбаться законченной мрази, моральным проституткам, нравственная нечистоплотность которых была просто неописуема литературной речью. Что поделать, если полковник Николаи, сказавший: «Отбросов нет – есть кадры!», был абсолютно