Алеет восток - Владислав Олегович Савин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Анна Петровна, что-то я понять не могу, – недоверчиво произнес Гумилев, – вы что, всерьез готовы помочь продвинуться к вершинам научной карьеры откровенному врагу, оспаривающему основу советской власти, ее эгалитарность?
– Лев Николаевич, а вы уверены, что ваши воззрения настолько несовместимы с принципами советской власти?
– Вы говорите загадками, Анна Петровна, – Гумилев уже «включился» на меня – теперь он был готов к серьезному разговору.
– Ваши прошлые сложности были вызваны высказыванием, что решать должны не массы, а узкий круг элиты? – спросила я.
– Не дословно так, но смысл вы передали верно, – согласился Лев Николаевич.
– С вашего разрешения, давайте сначала определимся, что есть «элита», в дословном переводе с греческого «лучшая часть» – вы с этим согласны? Тогда следующий вопрос – должна ли элита быть замкнутой корпорацией, подобно титулованному европейскому дворянству, или принадлежность к элите определяется личными заслугами человека?
Вот научилась у Пономаренко – простой психологический прием «настрой на согласие» – намеренно ставить вопрос так, чтобы собеседник не мог не согласиться!
– Второе! – уверенно сказал Гумилев. – Хотя бы потому, что замкнутая корпорация, не имеющая притока «свежей крови», неизбежно выродится.
– В таком случае, скажите, должна ли элита быть малочисленной кастой, чем-то вроде жрецов Древнего Египта, или чем многочисленнее она, разумеется, без потери качества, тем лучше для страны и народа? – продолжала я разговор, чувствуя себя библейским змеем-искусителем.
– Второе, без сомнения, – уверенно ответил Гумилев.
– Но тогда выходит, что… – тут я начала «подсекать рыбку», – во-первых, в любом обществе должна быть элита, которая является лучшей его частью. Второе – должны быть эффективно действующие «социальные лифты», благодаря которым умные, смелые, патриотичные люди будут продвигаться к вершинам власти. Третье – поскольку единственным способом взрастить максимальное количество талантов при равной численности населения является повышение среднего уровня образования и культуры, во всех смыслах, то ключевым моментом во взращивании элиты является повышение этого среднего уровня.
Надо было видеть, какими глазами смотрел на меня Лев Николаевич – честное слово, на мгновение я почувствовала себя неловко.
– Вы правы, Анна Петровна, – медленно, очень медленно сказал он.
– А теперь сопоставим ключевое условие взращивания элиты с высказыванием Ленина о том, что «советская власть должна создать такие условия образования и воспитания, чтобы каждая кухарка могла, при необходимости, квалифицированно вмешиваться в дела государственного управления», – я нанесла «удар милосердия».
– Вы просто иезуитка! – вскрикнула поэтесса.
– Почему, Анна Андреевна? – спросила я, мысленно поздравив себя с тем, что поэтесса не знала принципа «Непроницаемо только молчание».
– Вы – искушаете людей исполнением их самых желаний!
– Вы сомневаетесь, что мы выполним то, что обещали?
– Это еще подлее! – Анна Андреевна явно была выбита из равновесия. – Взять свое, истинное, по праву, и из рук дьявола?
– Знаете, Анна Андреевна, – доверительно, как не чужому человеку, сказала я, внутренне звеня, как натянутая струна – сейчас был переломный момент, очень важно было выбрать правильный тон и нужные интонации, – в сорок втором я была снайпером в партизанском отряде, в Белоруссии. Было неимоверно тяжело – не только физически, а в первую очередь морально – впрочем, вы же прекрасно помните это страшное время.
Я сделала паузу – не играя, меня пробил озноб, когда я вспомнила те дни, даже сейчас, после нашей Победы. И с облегчением увидела едва заметный кивок Анны Андреевны.
– Я видела, как немецкая военная машина шла на восток, перемалывая наши войска, и иногда в душу закрадывалось сомнение, по силам ли нам остановить ее. Нам помогали держаться сообщения Совинформбюро и сборники стихов, которые присылали с Большой Земли, вместе с взрывчаткой, патронами и свежими батареями для рации, – просто, очень искренне сказала я, тут нужна была настоящая искренность, наверняка Ахматова умела тонко чувствовать фальшь. – Вы, конечно, помните эти сборники военных лет – тоненькие, напечатанные на плохой газетной бумаге, с нечетким текстом. И что-то я помню с тех пор, наизусть – как вот это:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова, –
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово.
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки![18]
Я терпеливо выдержала паузу, дав Ахматовой немного прийти в себя, – она явно не ожидала того, что ее стихи знает и ценит человек, которого она искренне считала врагом. Надо было не передавить – Ахматова, с ее эгоизмом и эгоцентризмом, даже, скорее, нарциссизмом, в принципе не принимала ни малейшего давления на тот, очень во многом выдуманный ей самой мир, в котором она безраздельно царила. И тем более неприемлемо было давление при свидетелях. Играть надо было на ее слабостях, тонко дозируя восхищение и лесть.
– Скажите, пожалуйста, Анна Андреевна, неужели вы написали эти прекрасные стихи потому, что вас кто-то искушал? – тихо спросила я, методично загоняя поэтессу в ловушку, созданную ее же бешеным самолюбием и эгоизмом.
– Нет! – гордо ответила королева поэзии.
– Значит, вы можете переступить через свое прошлое во имя страны? – так же тихо спросила я. – Вовсе не потому, что вас кто-то искушает – а потому, что вы русский человек, великая поэтесса России?
– Да что бы вы понимали в моем прошлом?! – с гневом и горечью бросила Ахматова.
– Я, конечно, не могу в полной мере прочувствовать вашу боль от потери близких людей – и никто не может, кроме вас самой, – тихо согласилась я, – ваш старший брат, Андрей Андреевич, покончивший с собой в эмиграции, будучи не в силах пережить потерю маленького сына; Николай Степанович, расстрелянный ЧК за участие в «организации Таганцева»; младший брат, Виктор Андреевич, которого вы долго считали погибшим, – я сознательно называла самых близких поэтессе людей, потеря которых ударила по ней, пробив броню ее эгоизма и эгоцентризма, в сущности, Ахматова была страшно, трагически одиноким человеком, пусть и по своей вине, поскольку она совершенно не умела строить и поддерживать долгосрочные отношения с близкими людьми; сейчас надо было доказать ей, что я способна ее понять. – Но что такое потеря близких людей, я знаю – мои родители погибли здесь, в Ленинграде, когда в наш дом попала немецкая бомба.
– У вас были все основания написать эти горькие стихи:
Не бывать тебе в живых,
Со снегу не встать.
Двадцать восемь штыковых,
Огнестрельных пять.
Горькую обновушку
Другу шила я.
Любит, любит
