Алеет восток - Владислав Олегович Савин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Писатель предпочел промолчать. Ну что же, как известно, молчание – знак согласия, так что я продолжила методично разъяснять оппоненту его заблуждения.
– Прошедшая война показала, что столкновение сухопутных армий чрезвычайно кровопролитно. Солдаты окапываются, маскируются и отвечают огнём на огонь. Англичане и американцы решили, что лучше всего наносить удары по городам. Сотни и тысячи бомбардировщиков загружаются фугасными и зажигательными бомбами.
Пропорция и последовательность сброса тщательно продуманы – сначала фугаски, разрушающие дома и средства пожаротушения, затем зажигалки и напалм. Пожар охватывает многие кварталы и целые районы города. Возникает так называемый огненный шторм – восходящие потоки воздуха создают тягу, раздувающую огонь, как в мартеновской печи. В Гамбурге, Дрездене, Хиросиме, десятках других городов, выгорало всё, что могло гореть, вплоть до асфальта мостовых, плавились алюминий и медь, размягчались стекло и фарфор, от тел погибших на улицах и в развалинах оставалась лишь зола. Не было трупов для опознания и подсчета потерь, и не было выживших соседей или представителей местной власти, кто могли бы заявить о вашем исчезновении – оттого, точные цифры жертв таких бомбежек неизвестны до сих пор.
Ахматова, Гумилев и Чуковский смотрели на меня с удивлением – мой спокойный тон находился в категорическом противоречии с изложенным. Доченька классика детской литературы смотрела с неприкрытой злобой.
– Вы лжете! – крикнула Лидия Корнеевна.
– Лида! – попытался утихомирить ее отец.
– Прошу вас меня простить – наверно, я плохо объяснила, – вежливо извинилась я, мысленно радуясь реакции будущей диссидентки: сейчас эта дура дала мне повод перейти к более натуралистическому описанию, намного более доступному для гуманитариев, привыкших оперировать не столько цифрами, сколько образами.
– Укрывшиеся в бомбоубежищах, даже если до них не доходил пожар, задыхались от дыма, а если убежища были герметически закрыты, то люди сгорали там, как в духовке, – после вместо тел там находили кучки праха и расплавленные кусочки металла – бывшие монеты, пряжки, ключи. Но за океаном были довольны: ведь потери среди экипажей сбитых самолетов не сравнить с возможными потерями армии в сражении? В налетах участвовали, как я сказала, от нескольких сотен до тысячи бомбардировщиков, каждый нес до пяти тонн бомб и напалма – итого, максимально, пять тысяч тонн на город, который в Лондоне или Вашингтоне приговорили к смерти. Теперь же вы, наверно, слышали об изобретенных, к счастью уже после этой войны, атомных бомбах. Такую бомбу поднимает один самолет – а сила ее взрыва равна десяти, двадцати тысячам тонн тротила. То есть одна бомба, сброшенная на город, обеспечит тот же эффект, о котором я рассказала. «Сверхкрепости» с аэродромов Англии и Дании уже летают над Балтийским морем, пока над нейтральными водами, доходят до наших границ и поворачивают назад. Пока поворачивают – но если дойдет до «вразумления» нас, о котором вы говорили, они не отвернут.
Теперь во взглядах троих из четверых был настоящий страх – Чуковскому, Ахматовой, Гумилеву не составило труда представить описанное мной в Ленинграде. Винить их у меня не повернулся бы язык – я хорошо помнила свою собственную реакцию на немецкие материалы, с истинно германской дотошностью описывающие ход и последствия стратегических бомбардировок союзников. Это был настоящий ужас, ничем не уступавший кошмару гитлеровских лагерей смерти – вся разница была в технических средствах, аморальность же тех, кто применял подобные методы, по моему глубокому убеждению, была одинакова.
– Такого «приобщения» нас к свободе от них вы хотите? – продолжаю я. – А после они будут ждать, что мы сдадимся, примем их условия, и тогда они скажут, окей, мы вас немного побомбили, но это для вашего же блага, а теперь можете взять у нас кредит, на восстановление разрушенного, конечно, под проценты, ведь война должна быть еще и прибыльным делом. И будут искренне недоумевать, за что мы их не любим. А теперь скажите, кто тогда есть те, кто отделяют нас от этого кошмара – пилоты истребителей ПВО, солдаты на зенитных батареях, операторы радиолокационных станций? Да просто те ребята, что служат сейчас в нашей армии и на флоте – ведь это лишь благодаря им, из страха ответного удара, на нас не решаются напасть. Не являются ли они, именно в данном вопросе, абсолютным и безусловным Добром, поскольку защищают нас от смерти? Или вы не согласны, что жизнь нашей страны, нашего народа, это безусловное благо, не подлежащее сомнению?
Молчат. Против такого – возразить не смеют. Женщина с дивана, кажется, что-то хочет – но не решается.
– То есть в данном случае те, кто защищает свой народ от физического уничтожения, являются несомненным Добром, – вернулась я к тону академического доклада, – а, те, кто планирует, желают уничтожить значительную его части, независимо от того, чем это обоснуют, являются столь же несомненным Злом. Впрочем, вы можете и слова Достоевского о недопустимости слезинки ребенка вспомнить, если вам это ближе.
Писатель молча склонил голову, признавая мою победу в дискуссии, – что же, умен был Корней Иванович, умен и порядочен, это я знала давно, работая с оперативной информацией по творческой интеллигенции. Не знал он, что еще осенью сорок пятого товарищ Сталин спросил у меня:
– Товарищ Лазарева, как вы считаете, почему интеллигенция сыграла такую роль в развале Советского Союза? Даже действуя во вред себе – ведь большинство из них лишились очень многого, будучи отброшены в бедность и нищету, не так ли?
Я честно ответила, что не знаю. Товарищ Сталин добродушно хмыкнул в усы и посоветовал мне подумать. Удивительно, но ответ мне подсказал тот, кто никогда не занимался идеологией – и даже, как мне до того казалось, смотрел на это с легким презрением. Утром, когда мы, как обычно, гуляли с Владиком, мой Адмирал спросил:
– Солнышко, что тебя беспокоит, ты везешь коляску, а смотришь напряженно перед собой, и даже не заметила, что у тебя зонтик вывернуло ветром, промокнешь же? – А услышав о причине, улыбнулся и сказал, что подумает – а вечером того же дня, когда он вернулся со службы, у нас был разговор:
– Итак, солнышко. – Ой, как мне приятно, когда наедине он так меня называет! – Начнем с самого начала. До Петра безусловным эталоном для всех, от царя и бояр до последних холопов, была «Святая Русь», как
