Наши бесконечные последние дни - Клэр Фуллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы были всегда усталыми, замерзшими и голодными и с трудом вспоминали время, когда все было иначе. Я уже меньше думала об Уте и о нашей старой жизни, но иногда какой-нибудь эпизод возникал из ниоткуда, чтобы напомнить о ней.
– А Рождество уже наступило? – спросила я однажды, заплетая свалявшиеся волосы в косички – они помогали согреть уши; мне больше не требовались палочки, чтобы удерживать прическу.
– Рождество? Я и не думал об этом, – ответил отец, подбрасывая в печку полено. – Может, уже давно прошло, а может, на следующей неделе.
– Но как же мы узнаем? – захныкала я.
– Давай решим, что Рождество завтра. – Он вскочил с места, окрыленный этой мыслью.
– Правда? Завтра? Но это значит, что я пропустила свой день рождения.
– Но еще это означает, что сегодня канун Рождества, – смеясь, сказал отец.
Он схватил меня за руки и начал кружить, так что я ударялась о стол, ящик и кровать. Его радость оказалась заразительна, меня восхитило, что любой день можно назвать так, как захочется. Отец запел:
O Tannenbaum, o Tannenbaum,
Wie treu sind deine Blätter![25]
– У меня нет для тебя подарка, – сказала я, борясь с головокружением.
Он на секунду задумался, а затем хлопнул в ладоши:
– Жди здесь, а я добуду нам обоим подарок.
Он заставил меня стоять лицом к стене, пока собирался, и сказал:
– Это будет лучший подарок, который ты когда-либо получала.
Когда он ушел, я уселась на кровати, грызя ногти и нервничая: слишком уж счастливым казался отец, но надолго ли хватит этого счастья? Затем я стала думать о еде. А поскольку было Рождество, я стала думать о рождественской еде. Густой аромат жареного мяса; овощной пар в кухне Уте; вот она шлепает меня по руке, когда я пытаюсь оторвать кусочек хрустящей соленой кожи от индейки, остывающей на бело-голубом блюде, которое достают единственный раз в году; подливка, настолько густая, что ее приходится зачерпывать ложкой, чтобы сдобрить куски белого мяса; брюссельская капуста, которую варили так долго, что в порыве досады я легко могла раздавить ее языком о нёбо. В тот момент я без всяких уговоров съела бы целую кастрюлю брюссельской капусты. Я закрыла глаза и попыталась не обращать внимания на бурчание в животе. Я ощущала во рту масляный вкус запеченного картофеля и сладкий хруст недоваренной морковки. У меня потекли слезы, когда я вспомнила креманки с домашним десертом: влажные и рыхлые бисквитные палочки, покрытые малиновым джемом – придется потом выковыривать из зубов косточки – и залитые красным желе, которое во рту снова превращается в жидкость и течет по языку. Затем слой холодного заварного крема, такого вязкого и липкого, что лучше глотать его сразу, не думая. И наконец, разноцветная посыпка, расплывающаяся во взбитых сливках, – как будто что-то странное пролилось на свежий снег. Я погружаю ложку на самое дно креманки и с таким звуком, с каким из грязи вытаскивают ботинок, достаю все слои разом.
Через полчаса отец постучал в дверь.
– Сюрприз! – крикнул он.
Я открыла: улыбаясь, он стоял на пороге и одной рукой обнимал высокую елку, как будто представляя мне свою долговязую подружку. Меня захлестнуло острое чувство разочарования.
– Нет, нет, нет!
Я так пнула дверь, что она захлопнулась быстрее, чем я ожидала, но мне хватило времени заметить удивление на его лице. Я стояла, прижавшись спиной к дальней стене, пока отец затаскивал елку.
– В чем дело? Что случилось?
Он поставил елку в угол возле печки; там она и стояла, смущенная тем, что ей пришлось присутствовать при рождественской семейной ссоре, и делала вид, что не слушает.
– Я хотела нормальный подарок, как у всех обычных детей, – произнося эти слова, я уже чувствовала себя виноватой.
– Эх, Пунцель, – отец склонился ко мне и взял за плечи, – ты ведь знала, что других подарков не будет.
– Или еды. Я больше не хочу есть этих дурацких белок.
Я потянулась к потолку, чтобы стукнуть одну из них, но она висела слишком высоко. Отец нахмурился.
– Ты должна быть благодарна, что осталась жива.
Он выпрямился и отошел.
– Сегодня канун Рождества. Мы должны есть картофельный салат и сосиски! – крикнула я.
У меня снова потекли слезы.
– Ты только о себе и думаешь.
– Я хочу индейку и десерт, – не могла я остановиться. – Я не хочу дурацкую елку.
Дерево съехало по стене и шлепнулось на пол, как будто не хотело, чтобы его втянули в перепалку и заставили принимать чью-либо сторону.
– Ничего другого нет! – крикнул отец, и на его костлявых висках вздулись вены. – Не нравится – можешь уходить.
Он распахнул дверь, и внутрь ворвался снежный вихрь.
– Я лучше буду жить в лесу, чем здесь с тобой.
Я бросилась к двери. Одета я была легко: джемпер, комбинезон, три пары носков – и от холода за дверью у меня перехватило дыхание. Я замешкалась.
– Уте, подожди! – Отец протянул руку и схватил меня за запястье.
Мы оба замерли, пытаясь осмыслить его последние слова. Получилась живая картина: я наполовину снаружи, отец тащит меня назад. Он отпустил мою руку, я вошла и закрыла дверь. Он сел на край кровати и как бы обнял себя, обхватив руками плечи и голову. Я подняла елку и вернула ее в угол, поставив впереди вёдра, чтобы она снова не упала.
– Очень красивое дерево, папа, – сказала я, глядя вниз и смахивая капли там, где на ветках растаял снег.
От запаха хвои, наполнявшего комнату, меня охватила тоска по дому. Уткнувшись в угол, я беззвучно плакала: Уте умерла, а отец сидит на кровати и грустит о чем-то, чего я не понимаю.
Мы хорошо поели в Рождество: сварили в котелке четырех белок с горстью грибов и сушеных трав и запекли в печке корни камыша.
– К черту расчеты, – сказал отец.
После Рождества было два или три полнолуния; все это время мы довольствовались копченой и сушеной едой, изредка добавляя случайную добычу. Но запасы все сокращались, каждая следующая порция была меньше предыдущей, и я все время хотела есть. Мы просыпались от пустоты в животе, а мышцы
