Наши бесконечные последние дни - Клэр Фуллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Он скоро вернется, – сказала Филлис; ее голос звучал приглушенно, потому что она лежала под одеялом.
– Когда я оденусь, он уже вернется, – ответила я.
Я надела куртку, шлем и варежки, которые согревались на гвозде над печкой. Я вытащила Филлис, и мы вместе сели на кровати, уставившись на дверь. Я надела свой нормальный ботинок и ботинок из дранки.
– Жди здесь, – сказала я и вышла в снежную бурю искать отца.
Буря ревела оглушительно и яростно. Я пригнулась, опустив голову и прикрыв руками лицо. Каждый вдох давался с трудом. Я ухватилась за веревку; варежки вмиг обледенели, так что я уже не могла распрямить пальцы. Согнувшись пополам, я медленно переставляла ноги, перехватывая скрюченными пальцами веревку. Она становилась все тоньше, и, когда я дошла до конца, ветер едва не вырвал ее у меня из рук. Отца там не было. Я дважды обернула ладонь веревкой.
– Папа! – звала я снова и снова, но мои слова так быстро тонули в белом шуме, что я даже не была уверена, что произносила их вслух.
Я вытянула руку, насколько позволяла веревка, и, как в игре в жмурки, попыталась дотронуться до кого-то невидимого. Я ощупывала сугробы вокруг, с ужасом ожидая, что в любой момент веревка выскользнет и я тоже потеряюсь. Без веревки мне придется возвращаться наугад, и я проползу в нескольких дюймах от хютте, не заметив ее.
Держась за веревку, я двигалась по окружности, пытаясь обнаружить какой-нибудь след, какой-нибудь признак того, что отец был здесь. А потом я едва не споткнулась о него. Похожий на большой валун, он лежал ссутулившись, спрятав голову и руки, весь белый, и рядом с ним уже образовались сугробы.
– Папа! Пожалуйста! – крикнула я ему в ухо дрожащим от отчаяния голосом. – Возьмись за веревку!
– Уте?
Он поднял голову от своей белой подушки.
– Папа!
Я снова и снова тянула его за воротник заледеневшей куртки, пока он наконец не встал на колени. Я увидела, что его брюки расстегнуты и спущены. Ягодицы были дряблыми и как бы пустыми. Я отвела глаза.
– Возьми веревку, – повторила я.
Перехватывая веревку, мы ползли вперед, будто шли по следу из хлебных крошек. Наконец из окружающей белизны выступила хютте – реальная и надежная. Я втолкнула отца внутрь. Буря завыла от разочарования. Я как могла отряхнула снег, взгромоздила отца на кровать и укрыла спальниками. Растопила печь и заварила чай из сосновых иголок. Когда я поднесла кружку к его губам, то почувствовала вкус густого томатного супа, которым Уте кормила меня с ложечки, когда я болела, и от этого резкого запаха у меня запершило в горле. Мне больше нечего было дать отцу, и я просто легла сзади, пытаясь согреть его своим телом.
Я не знаю, сколько дней или ночей мы так пролежали, но в последнюю ночь, когда метель утихла, мне приснился Apfelkuchen Уте, мягкий и теплый. Я проснулась от призрачного аромата корицы и яблок; он заставил меня вылезти из кровати, заглянуть в печь и обнюхать все кастрюли в поисках источника. Я продолжала чувствовать этот запах, даже когда открыла дверь, чтобы понять, не принес ли его ветер, – и обнаружила, что снег отступает, а вокруг снова появляется коричневый лес.
Я подошла к отцу, который все еще спал, надела его ботинки и вышла в новый день. Я шла между деревьями, и они расступались передо мной. У ловушек мне приходилось тянуться вверх или приседать, и каждый раз я опасалась, что ноги меня не удержат. Оставляя свежие следы на своих обычных тропинках, я дошла до Зимних Глаз. Там я передохнула, стараясь не обращать внимания на пустоту в животе. Когда я сняла варежки и вытянула перед собой руки, пальцы дрожали. Я свернулась клубочком на жесткой земле и представила, что я маленький зверек – кролик в норе, ежик в куче листьев, пушистый черный дрозд в гнезде; я закрыла глаза и подумала: вот бы уснуть, а когда проснусь, все или станет лучше, или вовсе исчезнет. Я думала уже не о пироге Уте, а о самой Уте. Она плавала в Великом Разломе. Луна освещала ее бледное тело, пока она плыла в черноте, слегка шевеля ногами, которые превратились в рыбий хвост. Слышался плеск, Великий Разлом наполнялся водой, и я знала, что Уте скоро уплывет. Вода поднималась все выше, сверкнула радужная чешуя, мелькнуло лицо Уте, и волна унесла ее. Я проснулась от звука воды и увидела, что снег тает и капает с ветвей.
Вместо того чтобы вернуться, я пошла вдоль одной из горных тропинок по следам какого-то животного, волка или лисы. Тропинка огибала хютте сзади, пониже того места, где мы летом запускали змея. Когда мне открылся вид на скалистый лес внизу, я заметила несколько кустиков вереска, прятавшихся неподалеку, среди камней на южной части склона; наверное, нависающая скала защитила их от снега, потому что они уже цвели – тонкие ветки были усеяны пурпурными чашечками. Какое-то насекомое нашло их раньше меня и отложило в цветки личинок, покрытых чем-то похожим на слюну. Я взяла одну, не разглядывая положила в рот и проглотила. Следующую я уже разжевала. Она была похожа на переспелую ягоду: мясистая мякоть лопнула на зубах и разлилась густой жидкостью. Вкус напоминал миндаль. Я ела личинок, пока не насытилась. Оставшиеся собрала, положила в карман и побежала назад в хютте, поскальзываясь и съезжая по обледенелому склону.
16
Вместе с едой к нам вернулась и музыка; как будто рыба, бе́лки и зеленые весенние ростки питали не только наши тела, но и души. Я читала ноты «Кампанеллы» как книгу, от которой не могла оторваться и которую готова была цитировать наизусть.
Светлыми вечерами отец обрабатывал кроличьи и беличьи шкурки, чтобы сделать
