Гномики в табачном дыму - Тамаз Годердзишвили

В свободное от «работы» время братья развлекались, говоря: «Что другое возьмешь от жизни!»

Вас, наверно, интересует, что брали веселого от жизни братья Мартирозашвили, как они развлекались? Довольно просто. Садились в «Волги», прихватив приятелей и красивых девочек, и отправлялись в какой-нибудь загородный духан и, заняв его, закрывали для других. Тамадой у них всегда был один и тот же человек по фамилии Эристави — его везли с собой. Завидев братьев, духанщики выставляли всех местных и запирали свое заведение.

И тут начинались «веселые безумства»! Важа заводил шарманку. Арчил пел, остальные плясали. Захмелев, Важа брался за дудуки[7]. Игра на дудуки носила театральный характер — с традиционным началом и концом. Важа с бутылкой в руках, оседлав спинку стула, возглашал тост в честь родителей. Горе тамаде, который опередил бы его с этим тостом, — бутылка с вином разбивалась о его голову! Вот почему братья возили с собой постоянного тамаду — Эристави, хорошо знакомого с прихотями братьев. Когда Важа пил за родителей, все знали — он уже «готов». Сразу же за этим тостом перед ним хоть из-под земли должен был предстать ансамбль дудукистов, а Арчил на вытянутых руках преподнести ему дудуки для него самого. Важа становился прямо на стул, вытягивался во весь свой длинный рост и объявлял, что исполнит «В пустыне одинокой белый верблюд опустится на колени», и, восклицая «Дуй!» — изо всех сил дул в дудуки. Все дивились, откуда брались силы у этого тощего человека так надувать щеки и кто поставил ему дыхание, — ласкаловский тенор лопнул бы от зависти. С душой играл Важа, и градом текли из глаз его слезы! С чувством играл, не зря лились слезы.

Ну, а если человек переживает и чувствует, то это кое-что да значит. Одаренный был человек Важа… А потом, когда умолкал его дудуки, к ансамблю дудукистов должен был присоединиться долист и исполнить танец «Книазури»[8]. Важа танцевал, не сходя со стула. Заканчивался танец щедрым жестом — Важа запускал руку в карман, и во все стороны разлетались пятирублевки и десятирублевки. Подбирать их, однако, до поры до времени никому не позволялось. В завершение своего сольного выступления Важа комкал сторублевку и швырял ее тамаде. Едва тамада завладевал сторублевкой, застольники вроде бы шутя алчно налетали на раскиданные по полу деньги. Хорошенькие девицы тоже не зевали, проявляя завидную расторопность и сноровку, — хихикая, визжа, хватали с полу деньги. А Важа с Арчилом хохотали, довольные, восхищенные их живостью и ловкостью. Одна из них была до того хороша, что Гиорги Картлишвили глаз от нее не мог оторвать. Он очень привык к подобным увеселениям и уже не мог без них обойтись. Нравились ему кутежи с юными красотками. Со временем он и театр стал посещать с братьями Мартирозашвили. На премьерах тоже встречались смазливые девочки. После спектакля устраивался банкет. Однажды Важа и Арчил даже на просмотр фильма Феллини «Восемь с половиной» провели Гиорги Картлишвили, хотя на него попасть было почти невозможно. Кинематографисты и то не могли достать билет, а у братьев лишние имелись. После фильма Гиорги три дня как в дурмане ходил, ни с кем не разговаривал. А Важа и Арчил всласть подремали во время сеанса — только поглазеть на голых женщин открывали глаза, толкая друг друга локтем, да еще когда целовались на экране.

— Что делать, Жора-джан, много работаем, устали! — оправдывался Арчил перед Гиорги.

Однажды Арчилу стало плохо, и родные вызвали «скорую помощь». Врач измерил давление, задал два-три вопроса и поставил диагноз: переутомление. Важа сунул Гиорги в карман двадцатипятирублевку, велев отдать врачу. Гиорги проводил врача и, улучив момент, когда они были одни, протянул ему деньги, но тот так на него глянул… Лучше бы плюнул.

— Еще не перевелись такие идиоты?! — искренне не поверил Важа, когда Гиорги вернул ему деньги.

А Гиорги этот взгляд лишил покоя.

У Арчила подскочила температура, поднялась до сорока.

— Как водка! — сострил Важа, глянув на градусник, и задумчиво вопросил: — Кого же вызвать к нему?

Он приводил к брату всех, кого ему рекомендовали. Самых известных и занятых профессоров и академиков заставлял выкроить время и с каждым расплачивался лично, а когда его смущенно благодарили, успокоительно кидал: «Бросьте, что тут особенного?..»

— Выходит, один только этот, со «скорой», дурак? — недоумевая, спросил Гиорги Важу и крепко зажмурился, поскольку перед глазами сразу возник уничтожающий взгляд врача.

— Что мне с ним делать? Что?! — растерянно восклицал отчаявшийся Важа.

— Нитка… Нитка, нитка… — бормотал Арчил в бреду.

— Выболтает, все выболтает, если ему не помочь. — Важа явно паниковал, прикрываясь деланной улыбкой.

В конце концов из Москвы самолетом доставили крупного специалиста. Врач располагал двумя днями, но Мартирозашвили ухитрились оставить его на девять дней. После девятого укола жар у больного спал, на десятый он поднялся с постели. Во сколько обошлось им московское светило, сколько они ему заплатили, сказать не могу, но, говорят, ошалел доктор.

— И он взял?! — не поверил Гиорги.

— А чего ему не брать, есть ему, что ли, не надо?! — заговорил больной.

— Тогда почему тот, со «скорой»… — начал было Гиорги и крепко зажмурился — вы уже знаете почему.

Взгляд врача со «скорой» преследовал и терзал Гиорги, пока не привиделся ему странный сон: на каждой улице города поселилось по одному Мартирозову, и все они обратились в Мартирозашвили, стали множиться — сначала медленно, несмело, а потом как грибы после дождя, и уже все вокруг должны были омартирозашвилиться, а сам Гиорги — ожориться, но в это самое время он проснулся.

— Мы ничем таким… не занимаемся… — доверительно сказал ему как-то Арчил, когда Гиорги Картлишвили, зайдя к ним за щепоткой соли, увидел на столе ворох денег.

Гиорги остолбенел, понятно, — столько денег сразу разве что в кино доводилось видеть. И Арчил решил развеять мрачные подозрения соседа…

— Ты когда-нибудь ковер видел? С ворсом? Ворсистый ковер?

— Видел, — ответил Гиорги, пристыв глазами к деньгам и пытаясь сосчитать их про себя.

— На столе сорок одна тысяча семьсот семьдесят восемь рублей, новыми деньгами! — беспечно сообщил Арчил и снова перешел к делу: — А ты знаешь, из скольких ниток ткется ковер?

— Нет.

— Скажем, из четырнадцати.

— Ну и что?

— А если ткать из тринадцати, что — сесть на него не сможешь или купить откажешься? Может, думаешь, заметишь, что на одну нить тоньше?

— Нет, не замечу!

— В этом суть и путь… в горийскую крепость.

— Не в горийскую, а в тбилисскую — в Ортачала[9], — поправил его Гиорги.

— Бери свою соль и мотай, — обозлился Арчил.

— А мне сон приснился! Хороший такой, цветной, музыкальный — рассказать?

— Не нужно.

— Ну, тогда и мне ни соль твоя не нужна, ни…

— Ну чего, чего обиделся… — Голос Арчила зазвучал примирительно: не хотел, чтобы сосед затаил обиду. — Садись, рассказывай.

— Не хочу, пусти.

— Ладно, Жора-джан, на, бери соль и еще деньги в придачу. — Арчил сунул в карман Гиорги пятидесятирублевку. — Девочек в кино сводишь, мороженое им купишь.

Отказаться от денег Гиорги не смог.

Взяв соль, он повернулся уйти, подумав: «Быстро же я ожорился!» — но тут его остановил голос Важи. Прислонясь к косяку двери, он слушал разговор брата с соседом.

— Думаешь, нам деньги легко даются? Думаешь, без труда, сами в руки плывут? Мы пота не проливаем, по-твоему? Быстро же ты нам тюрьму уготовил, Жора-джан! Мы на волоске висим, на одной ниточке пляшем. Оборвется она — и прямо в пасть льву угодим. А из той пасти вырваться, заткнуть ее — всех наших денег, что скопили, не хватит, до того они, гады, обнаглели и разохотились… Во вкус вошли, — зло закончил Важа.

— Понимаю.

— Да не дождетесь вы этого! Ни ты, ни твои соседи! Не надейтесь! А знаешь почему?

— Не знаю.

— Потому, что я вот дам тебе сейчас денег, просто так, и ты не сможешь отказаться!

— Смогу! — Гиорги быстро вытащил смятую пятидесятирублевку и бросил вместе с солью обратно на стол.

— Не сможешь! — Важа уверенно подошел к столу, взял брошенную Гиорги ассигнацию, старательно расправил, положил на нее пять сторублевок и учтиво протянул Гиорги: — Возьми, Жора-джан, и молчок — никому ни слова, что ты здесь видел, я про деньги говорю. Не видел, ладно?