Эшелон - Иосиф

Отношения мои с Дямкой прогрессивно ухудшались, и, улучив момент, он провалил меня на конкурсе. Пришлось жаловаться Ивану Георгиевичу на самодурство директора ГАИШ и недооценку им важности космических исследований. И опять меня спас незабвенный Ректор.

Вообще, по всем делам, большим и малым, касающимся моего отдела и его сотрудников, я обращался непосредственно к Ректору, что, конечно, нельзя было считать нормальным. Но что прикажете делать? Между тем Дямка был неистощим в мелких уколах, что отравляло наше существование. В конце концов, в 1968–1969 г.г. основная, творчески наиболее активная, часть отдела радиоастрономии ГАИШ (и я в том числе) покинула стены Alma mater и перешла во вновь организованный Институт Космических исследований Академии Наук СССР, где получила более или менее нормальные условия существования. Одна из моих причин ухода из ГАИШа — было активное нежелание лежать в положенный мне Богом час на многим хорошо известном большом дубовом столе в конференц-зале. Скольких своих старших (и не только старших) коллег я за эти годи проводил в мир, где, как можно верить, нет всякого рода дямок. Ритуал гражданской панихиды в ГАИШе отработан до мельчайших деталей.

Оставшаяся в ГАИШе часть отдела все еще дышит главным образом по причине создания лаборатории ГАИШ при величайшем радиотелескопе РАТАН-600, что около станицы Зеленчукской. Создание этой лаборатории университету почти ничего не стоило, и я горжусь, что это была моя инициатива.

Важным стабилизирующим фактором было то, что в ГАИШе в течение почти 20 лет работал незабвенный Соломон Борисович Пикельнер. Он был эталоном порядочности, талантливости и самозабвенного служения науке. Нелепая его смерть в 1975 г. существенно ускорила давно уже начавшийся процесс эрозии ГАИШа.

После 23 лет абсолютного царствования Дямка в 1979 г. подал в отставку. Его понтификат привел ГАИШ в тяжелое состояние. Фактически коллектив распался на отдельные разрозненные группы и группки. Директор Аксенов, из «молодых», астрономом не является — он небесный механик, а это почти что чистая математика. Из разных щелей повыползали никому неведомые личности и сразу же стали командовать. В итоге почти четвертьвековой деятельности (антидеятельности) Дямки оказалась утраченной связь поколений, потеряны традиции, без чего коллектив жить не может. С уходом основной части отдела радиоастрономии, служившей как бы «ферментом брожения», ГАИШ потерял настоящую перспективу развития.

«Свято место пусто не бывает» — и в эти же годы в Институте пышным цветом расцвела релятивистская астрофизика — детище на редкость энергичного академика Я. Б. Зельдовича, привыкшего к «средмашевским» масштабам. По четвергам в памятном мне конференц-зале ГАИШ заседает ихний семинар — «Театр одного актера», т. е. Рашида Сюняева, к которому Я. Б. питает вполне патологическую любовь. Когда-то здесь проходили занятия нашего коллоквиума…

Никто не против такой важной области современной теоретической астрофизики как релятивистская астрофизика, но имейте же чувство меры! Гипертрофированное развитие одного органа в ущерб другим — верный признак тяжелой болезни. Студенты быстро поняли, что попасть в орбиту релятивистской астрофизики — верный способ в «домашних условиях» с гарантией защитить в срок кандидатскую диссертацию. А эксперимент, наблюдения (иными словами — реальная, а не выдуманная астрономия) — дело хлопотное и при нашем бардаке — ненадежное. Что и говорить — нынешняя молодежь такие ситуации оценивает мгновенно! В результате вот уже почти 10 лет идет процесс «отсоса» всего способного и толкового в релятивистскую астрофизику. Их накопилось уже немало, а перспективы трудоустройства мрачны — итог бесконтрольного размножения никому не нужных, хотя вполне квалифицированных теоретиков.

Такое патологическое развитие научного коллектива вполне аналогично раковой болезни, возникающей от бесконтрольного размножения некоторых патологических клеток. Ведь с точки зрения каждой такой клетки все обстоит прекрасно, но бот организм почему-то гибнет.

Я не исключаю, конечно, возможность излечения затянувшейся болезни. Это потребует разумного применения медикаментозных средств, в том числе и хирургических. Но кто это будет делать? А между тем в виде разрозненных очагов, в ГАИШ существуют пока еще вполне жизнеспособные ячейки. Эти ячейки связаны с наблюдательными станциями Института. Справедливости ради надо сказать, что организация таких станций, особенно Крымской — пожалуй, единственная заслуга Д. Я. Мартынова. Но спасение Института возможно только тогда, когда в институте появится новый, настоящий директор, лидер коллектива, коренной астроном, желательно помоложе. А где найти такого? И наконец — правомочно ли рассматривать перспективы развития маленького института в отрыве от основных тенденций в развитии нашего государства?

Я был погружен в эти невеселые мысли, когда ко мне зашел мой сотрудник Володя Заболотный, который живет па Пресне в доме старой Обсерватории, и поведал мне удивительную историю. Юбилей ГАИШа праздновался 9 декабря, причем довольно пышно. В третьем часу ночи на 10 декабря Заболотный проснулся от страшного лязга и грохота. «Впечатление было такое, что идет бомбежка», — заметил Володя. Грохот стоял непрерывный, и многие жильцы дома, в том числе и Заболотный, выбежали во двор. И тут они увидели страшную картину: под холодным дождем, смешанным со снегом, медленно вращался проржавевший купол большого астрографа. По двору металась испуганная сторожиха в поисках куда-то затерявшегося ключа от башни — по причине ненастной погоды несколько недель ни одна душа на башню не заходила. Было от чего испугаться — сильно отдавало совершенно Гоголевской чертовщиной. Покрутившись минут 20, купол вдруг остановился. На следующее утро случившееся странное явление получило вполне естественную интерпретацию: рубильник, включающий вращающий купол мотор, был замотан половой тряпкой. Напитавшись грязной влагой от почти непрерывно шедших дождей, тряпка приобрела конечную проводимость и замкнула цепь. Все же символично, что это случилось точно в юбилейную ночь. Какой-то высший смысл в этом усмотреть можно. По крайней мере, я так полагаю.

Париж стоит обеда!

Пожалуй, самые счастливые годы в моей жизни были 1966–1968. И это несмотря на то, что на рубеже 1967–1968 г.г. я заболел своим первым инфарктом — по милости моего коллеги и однокурсника Виталия Лазаревича Гинзбурга. Но о нем я писать не буду — становится очень противно и повышается давление, а это мне ни к чему. 1 июля 1966 г. в день своего пятидесятилетия я был (с пятой попытки) выбран в Академию наук. После безвыездного сидения (18 лет) меня наконец-то стали пускать за границу на предмет общения с себе подобными (я имею в виду, конечно, поездки на международные конференции). За один только 1967 год я побывал в Америке (январь-февраль), в Париже (май — боже мой, это была моя первая поездка в город, лучше которого нет на свете!) и в Праге (август) — на международном астрономическом конгрессе, где было столько незабываемых встреч! Казалось, после длительного анабиоза жизнь стала расстилаться передо мной ковровой дорожкой. И вдруг, уже на самом излете этого удачнейшего года я оказался в больнице Академии наук. Но счастливая полоса тянулась за мной, как шлейф — мне и в больнице с моим первым инфарктом было хорошо — и я не боюсь этого сказать — весело! Меня — слабого и беспомощного — любили хорошие люди, и я это остро чувствовал. Ко мне приходило много друзей, может быть, даже слишком много! Особенно, когда я пошел на поправку и стал заново учиться ходить. Неожиданно среди моих знакомых оказалось немало инфарктников, и все они наперебой давали мне советы и рекомендации касательно моего постинфарктного существования. Увы, советы эти отличались однообразием и всегда начинались приставкой НЕ. Слушая это обилие запретов, я приходил в отчаяние и понимал, что жизнь кончилась. К счастью, я ошибался.

Как-то раз ко мне пришел знакомый мне математик Сергей Фомин. Он был на год моложе меня и уже к тому времени перенес две инфаркта. Через пару лет он умер от третьего. Сергей, выглядевший весьма бодро, «обмениваясь опытом», стал зудеть в духе предыдущих гостей. Видя, как я сразу же поскучнел, умница Сережа резко оборвал свое занудство и сказал: «А в общем, жить можно. К слову, я расскажу тебе о карьере одного деятеля, которого наблюдал с близкого расстояния, когда работал в системе КГБ. Так вот, этот тип в рекордные сроки сделал там неслыханную карьеру от майора до генерал-майора. Будучи весьма ограниченным чиновником, он на всякого рода собраниях и совещаниях произносил только одну из двух фраз: а) «Не надо усложнять!» и б) «Не будем упрощать!» На этой основе он приобрел прочную репутацию надежного, весьма положительного человека и глубокого мудреца и рос, как на дрожжах. Так вот, — закончил Сергей, — я могу тебе в твоем нынешнем положении сказать то же самое. С одной стороны — не надо усложнять, с другой — не будем упрощать!» Эти мудрые слова глубоко запали мне в душу, и до сих пор я стараюсь неукоснительно следовать им.