Граница дождя: повести - Е. Холмогорова

Она обращалась с Машей не то как с маленькой, не то как с больной, и это было неожиданно приятно. Ландыши и незабудки и впрямь начали распускаться, лес был пуст, после длинных праздников все усиленно трудились на рабочих местах. Как ни странно, Машу совершенно не мучили мысли о работе. Прикрывшись Сережиным бюллетенем, она даже не думала о том, не рассыпался ли без ее неусыпного контроля стройный майский график, и ее абсолютно не интересовало, кто сидит в уже любовно обжитом кабинете. Володя несколько раз звонил ей, очень одобрил, что она за городом. На заданный для приличия вопрос о работе ответил: «Это мои проблемы. Все нормально. Отдыхай». А самое главное — Маша снова, как во время Балюниной болезни, погрузилась в полное безвременье. К счастью, она не стала считать Митиных девятых и сороковых дней, не желая опять, как с Балюней, втянуться в отдельный от всего мира календарь, но и общечеловеческий был ей чужд. Она не представляла себе, сколько еще продлится ее безделье, не тяготилась им и измеряла течение дней по убыванию таблеток в пачке, как дикари по зарубкам на деревьях.

Ей было не стыдно, а всего лишь неловко, что она не вспоминает Митю, не плачет о нем. Она как-то попыталась заставить себя горевать, но лекарства, видимо, делали свое дело. И душевная тупость стеной оградила ее. Только однажды, слушая щедрые обещания кукушки, даже не стараясь привычно их считать, а скользя взглядом по переползающему с подоконника на стол солнечному пятну, она лениво подумала о том, что Митина смерть сделала ее жизнь простой и понятной, но в тот момент совсем не ужаснулась цене, заплаченной за этот покой.

В то утро было по-летнему тепло, тетя Тоня решила впервые после зимы открыть маленький домик и позвала Машу смотреть. Там было очень уютно: две смежные комнатки, кухня и застекленная веранда, светло, внутри обшито вагонкой.

— Ну как? — Тетя Тоня явно гордилась домом, поглаживала его стены, как раньше нежно хлопала по круглому боку корову-кормилицу Милку. — И сдаем мы недорого для такого дворца.

Маша взялась помочь с уборкой. Прежде всего тетя Тоня велела открыть окна. И тут Маша ахнула! По подоконникам, сложив крылья, лежали бабочки, все как на подбор — павлиний глаз. Но сколько! Она взяла одну в руку и вдруг почувствовала еле заметное дрожание. Осторожно замкнув ладони лодочкой, она вынесла бабочку на перила крыльца, и через несколько мгновений случилось чудо — дивные створки раскрылись. Не обращая внимания на неодобрительное ворчание орудовавшей веником тети Тони, она носила и носила в ладонях невесомые тельца, упиваясь щекотанием призрачных крылышек. Как же человек груб, в нем нет ничего такого тонкого, и как медлителен — ни одно его движение нельзя уподобить биению крыльев мотылька…

— Да не выживут они, не старайся, — добродушно-снисходительно хмыкнула тетя Тоня.

К вечеру ни одной бабочки на крыльце не было, и Маша подумала, что, может быть, совершила один из самых осмысленных поступков в своей жизни.

Мест своего детства она решительно не узнавала, но как сразу постановила не расстраиваться по этому поводу, так и не позволяла возгласам возмущения вырываться наружу: в конце концов, она сама, что ли, не изменилась! Но однажды она встретила у магазина хозяйку уцелевшего дома, где когда-то жил герой — освободитель осы Лаврик, ныне давно уже Лаврентий с неизвестным ей отчеством, и не утерпела спросить, не знает ли та чего-нибудь о его судьбе. Нет, никогда она с тех пор ничего о них не слышала.

— А вы не помните, как звали его отца? — Маше вдруг невесть почему захотелось знать, каким стало его имя во взрослой жизни.

— Как же, конечно, помню — Никита Петрович, обстоятельный такой мужчина, а мама — Елизавета Николаевна. А фамилия ихняя Дубровины.

Значит, Лаврик вырос в Лаврентия Никитовича (нет, Никитича! — взыграло вдруг профессиональное корректорское) Дубровина. При большом желании можно было бы найти его через справочное бюро или по компьютерной базе. Только зачем?

Маша неторопливо шла по счастливо избежавшей асфальта тропинке и думала, как она любит все сваливать на других. Вспомнила, как хотела бросить нелепый упрек Надюше, крикнуть: «Ты сломала мне жизнь!» — и успокоиться. Теперь, похоже, она не прочь была найти три с лишним десятка лет ни о чем не подозревавшего Лаврентия Дубровина, чтобы сказать: «Ты, ты научил меня, дал мне урок предусмотрительности, это из-за тебя я совершила все свои ошибки, ты в них виноват, — Маша не замечала, что говорит вслух и даже тычет пальцем в невидимого собеседника. — Не мог разбить бутылку, не подстелив газетку, боялся осколками порезаться…»

Она вдруг очнулась, с ума, что ли, сходит, надо лишнюю таблетку сегодня проглотить.

Призраки детства больше не приходили, и Маша с удовольствием подчинилась деревенскому ритму жизни. Вечера были уже светлые, и когда в десять часов в доме гасли лампочки, сквозь истончившийся от времени ситчик занавесок проглядывали силуэты деревьев и еще был различим каждый лист, только цвет уже был съеден упавшими сумерками. Последнее, что она слышала, засыпая, были переливчатые соловьиные трели, о которых она раньше только читала в книжках.

Верочка приехала без звонка, просто возникла в дверях, Маша в первый момент почему-то испугалась.

— У меня, тетка, полдня свободных, покажи хваленые здешние красоты.

Но как только они зашли в лес, Верочка ровным озабоченным голосом сказала:

— Если честно, я по делу. Ты можешь одолжить мне денег?

Маша, погруженная в чтение «Войны и мира», тут же представила себе какой-то невероятный долг вроде карточного проигрыша Николая Ростова, но постаралась придать вопросу как можно более спокойный тон:

— Много ли?

— Точно пока не знаю, но долларов триста, думаю, хватит.

Выдохнув облегченно, Маша с готовностью, даже торопливо, сказала:

— Конечно, и, кстати, могу подарить, если на хорошее дело.

Верочка сразу сникла, сделалась маленькой и жалкой:

— На плохое и даже очень. Короче, залетела я.

Маша странно среагировала на это давно не слышанное словечко. Почему-то в ушах зазвучал голос девочки из ее группы, «залетевшей» курсе на третьем, которая вполголоса рассказывала, какой это ужас: «скребут по живому, считай, без наркоза, няньки грубые, глядят с ненавистью, как на убийцу, врачи свое дело делают, но с таким презрением…» А тут ее маленькая Верочка…

— Ты что, расстроилась? Он бы, конечно, денег дал, да рассказывать не хочется, расставаться пора. Досадно, конечно, но это в ваши времена была проблема, предрассудки, что, мол, первый аборт делать нельзя и все такое, сейчас все проще. Главное — не опоздать.

Да, Маше не раз кидались в глаза рекламные объявления: «В день обращения», «Без операции» и такое нелепое в этом случае — «комфортно».

Потом они долго пили чай с тетей Тоней, и Маша решилась высказать вслух неожиданное решение:

— Загостилась я у вас. Честно говоря, пора на работу.

Верочка расстраивалась, что сорвала Машу с места, по дороге все уговаривала назавтра вернуться, но что-то щелкнуло, жизнь ворвалась в нереальную деревенскую идиллию, и разрушилось безвременье. Сегодня — пятница, пусть Сережа закроет бюллетень, и в понедельник — на работу.

В Москве оказалось душно, как в середине лета, пахло выхлопными газами, некоторые ее цветы уже чуть склонили головки, в квартире было уютно, хоть и пыльно, а Володин обрадованный голос в трубке показался родным.

«15 июля 2001 года. Я впервые в жизни варю варенье. Раньше это делала Балюня, а потом много лет у нас не было домашнего варенья, угощала Зинаида Петровна. Значит, я теперь взрослая. Балюни нет. А я не бабушка. Потому что у меня нет внуков. И не будет. Потому что у меня нет детей. А детей нет, наверное, потому, что я торопилась съесть пенки, а когда приходила пора есть запретный плод — варенье, — мне уже было неинтересно».

Запахло жженым сахаром — упустила! Поделом, вдруг потянуло на пафос. Пора завязывать с этим писательством. Наплевав на все правила: варенье не перемешивать, а только встряхивать, Маша остервенело скребла ложкой по дну кастрюли. Надюша тащила абрикосы с юга — не хватало их запороть.

Балюня варила варенье в глубокой медной сковороде с длинной деревянной ручкой, которая почему-то называлась «таз». Куда она делась? Наверное, сгинула в какой-нибудь кладовке в Обыденском. Самое вкусное, конечно, было земляничное. В лес Балюня ходить не любила, ягоды по дешевке продавали ей лунёвские бабы. Зато рецепты у нее были хитрые. Варенье раскладывалось в банки, накрывалось ломким пергаментом, перевязывалось бечевкой, а сверху непременно писался год и что-нибудь трогательное, например: «Яблоки летние в соке вишни». Было оно до поры запретным — «на зиму». Когда Балюня колдовала над желтым тазом, вокруг всегда кружили осы, а Маша не уходила далеко — ждала пенок. Варенье — это когда-нибудь потом, а пенки — сейчас. Потому куда слаще заготовленного впрок.