Граница дождя: повести - Е. Холмогорова

От асфальта и домов отталкивалась, повисала в воздухе и вплывала в открытое окно кухни накопившаяся за день духота. Маша снимала пенки, и им не было конца. Ее сморило. Она автоматически водила дырчатой ложкой по ароматному вареву, борясь с желанием все бросить и уйти спать. В голову лезла всякая ерунда: «Мите, наверное, не понравилось бы варенье, он любил кофе, а не чай, и при чем тут пенки… В Москве уже вымерли все осы, одни мухи летают, и не нужен Лаврик… Куда девать эти пенки? Верочка оправилась от своих неприятностей и укатила в Карелию, ее не позовешь на сладкий чай…»

Варенье послушно вращалось по часовой стрелке, отсчитывая время. Было тихо и пусто. И вдруг пришла полная ясность, та, которую Маша ждала много месяцев. Она бросила ложку, отставила кастрюлю, сполоснула руки и, поклявшись, что делает это в последний раз, опять раскрыла амбарную книгу:

«Это неправда, что после всяких потрясений, как говорится, “жизнь продолжается”. Вернее, это часть правды. Она как бы кончается и опять начинается, на новом витке той самой неуловимой глазом спирали, которую я в детстве пыталась разглядеть, приникнув к вращающейся пластинке Апрелевского завода…»

АНФИЛАДА

Повествование в шести комнатах

Не верю в эти совпаденья!

Сиди, прозаик, тих и нем.

Никто не встретился ни с кем.

Наследница

Семнадцатого февраля случилась оттепель. Я шла по узкому переулку, с двух сторон заставленному машинами. Они жались между сугробами, и пешеходам совсем уже не оставалось места. Некоторые автомобили залезли на тротуар так глубоко, что еле-еле удавалось протиснуться между капотом и стеной дома. Мне было жаль светлой куртки, которая проехалась по давно не крашенной двери подъезда и наверняка чернела грязной полосой.

…Удар пришелся по голове. Я удержалась на ногах, но мир пошатнулся, как-то на миг потускнел, смазав краски и задернув взгляд марлевой пеленой.

— Эй, вы живы?

Сквозь застилающую глаза муть разглядела человека, высунувшегося из припаркованной рядом машины. Молча киваю. Голос его доходит, как сквозь подушку.

— А я уж думал, что вас убило. Вон какая глыба рухнула.

Тут я увидела, что стою среди обломков айсберга: кругом валяются куски льда.

— Подвезти куда-нибудь? Скорее, а то я поеду, не дай бог такая сосулища на машину упадет.

— Спасибо, мне рядом, — отвечаю я.

Воспитанность берет верх над благоразумием. Где я сейчас и что, собственно говоря, находится рядом, в тот момент не понимаю. Еще через минуту, когда машина трогается с места, я жалею, что отказалась от помощи. Сознание постепенно возвращается.

Я шла в библиотеку, как всегда, делать чужую работу: проверять библиографию за своего трутня-шефа. Сегодня ему не повезло. Мысль о делах приводит в чувство. Надо домой, холод на голову, на ноющую ногу и спать.

Довольно бодро шагаю к метро. Почему я сказала, что мне рядом? Отсюда рядом только до того места, где я появилась на свет, — тихого переулка, с той поры сменившего название, в котором так и стоял четырехэтажный родительский дом, давно ставший офисным зданием.

Есть выражение: отшибло память. А если наоборот? Я так и слышу звон трамвая, доносящийся из открытого окна, на котором то надувается парусом, то безвольно опадает легкая тюлевая занавеска. Понимаю: это мое первое детское воспоминание…

В голове немного ломит от ледяной упаковки цветной капусты, которую, вытащив из морозильника, прижимаю к затылку. Я знаю дом, но не знаю ни этажа, ни куда выходили окна, ни сколько было соседей. Маму аж передергивало — «это кошмарное время в коммуналке», которого я не могла помнить, потому что мы переехали, когда мне было полтора года. Зато бабушка, папина мама, любила рассказывать, как в большой квартире наряжали одну на всех елку, какие были лепные украшения на потолке… Все вздыхала, что, наверное, нет уже на стеклянной филенке двери, ведущей в ванную, росписи, где ласточки сидят на проводах, как ноты на линеечке. Я много раз просила показать мне эту дверь, но у бабушки болели ноги, она ходила с палочкой — тук-тук, тук-тук, так мы туда и не выбрались.

Я задремала, и во сне мне щебетали белогрудые птички…

Спала я как никогда много. Доктор говорил, что при сотрясении мозга это лучшее лекарство. Видеть никого не хотелось. Соседка Надя приносила хлеб и конфеты, которые я поглощала в небывалых количествах. Доктор и за это хвалил: сахар был мне полезен.

Я пила чай с конфетами, чашку за чашкой, ходила целый день в халате и спала днем, чего мне никогда не удавалось в ненавистные «тихие часы» в неизбежных пионерских лагерях. И едва ли не каждую ночь меня посещал мой постоянный сон. Я иду по коридору и вдруг вижу незнакомую дверь. У меня в квартире, оказывается, есть комната, о которой я не знала! Я страшно удивляюсь и радуюсь. И всякий раз строю планы: сделать кладовку, чтобы квартира стала чистой и прозрачной? устроить зимний сад?..

Надя, пошарив в Интернете, торжественно и очень серьезно объявила:

— Я изучила все толкования. Замечательный сон. Лишняя комната — это твои нереализованные возможности, твои тайные таланты. Покопайся в себе, и тебя ждут открытия.

Надя любила все таинственное и часто выражалась высокопарно. Меня это раздражало, и я была рада, что не рассказывала ей об удивительном, единственном в моей жизни мистическом случае.

Много лет назад у нас был приятель, недолгий сослуживец мужа. И однажды мне приснилась его квартира. Что во сне происходило, я не запомнила, да и вообще о нем забыла. Но когда спустя полгода приятель пригласил нас на день рождения, прямо в передней меня пронзило: я это видела во сне. Я закричала: «Не открывай двери, я знаю, как стоит мебель!» Все потрясенно слушали, как изумленный хозяин растерянно кивает и приговаривает: «Да, точно, именно так». Наконец, когда я сказала, что у кресла стоит торшер, он завопил: «А вот и нет!» Но потом внимательно посмотрел на меня и поправился: «То есть сейчас не стоит, месяц назад абажур прогорел, и мы его выкинули, давно собирались».

За столом строили планы, какие выгоды могут сулить мои сверхъестественные способности, муж сидел, насупившись, и весь обратный путь выговаривал мне за ребячество, что, мол, завтра вся контора будет судачить об этой глупости. Но всё, конечно же, обошлось, и ничего подобного больше со мной не происходило.

Странно, на время болезни я совершенно забыла, что у меня есть муж, который находится в санатории «Ласточка» в Кисловодске, получив льготную «несезонную» путевку, и попивает водичку на радость своему гастриту.

И возлюбленного своего я не пускала. Он никогда, даже в отсутствие мужа не переступал порог нашего дома. Это был мой железный принцип.

Павел

Оттолкнув тяжелую дверь, — и как справляются с ней старушки! — он вошел в помпезный вестибюль. Мозаичные панно, холодный мрамор стен — не утраченный автоматизм довел его до турникета. Но тут он очнулся: как нынче платят в метро? И сколько? В разных столицах мира он задавался этим вопросом, и это было естественно, но здесь, в Москве… Павел досадовал, что никто не проинструктировал его, хотя нелепо было бы требовать, чтобы озабоченные похоронами и поминками люди объясняли такие очевидные вещи. Ему показалось стыдным задавать вопросы, и он встал около окошечка кассы, косясь на текущую очередь и делая вид, что роется в кошельке, купил картонный прямоугольник, небрежно бросив, подражая молодому парню в бейсболке козырьком назад: «На пять поездок», — а потом, словно заброшенный на парашюте резидент, повторил действия гладко выбритого клерка в начищенных до блеска ботинках с тонкой папочкой, так не шедшей к его крупной фигуре. На эскалаторе автоматизм немедленно вернулся, он резко выдохнул и только тут понял, что все это время даже дышал как-то с опаской. Вручая ему невесомый пластиковый пакет, мама спросила: «Может, машину поймаешь?» — но он, сославшись на пробки, о которых здесь только и говорят, сам выбрал метро с тайной мыслью выиграть время, точнее, не выиграть, а протянуть, отсрочить возвращение в дом с занавешенными зеркалами, к маме, еще не привыкшей к званию вдовы. Впрочем, со временем и так творилось странное: ему казалось, что с момента, когда он поднялся по трапу в раскаленном аэропорту Таллахасси, до этого московского эскалатора прошли годы. К тому же разница часовых поясов давала о себе знать, и уже два дня он пребывал в спасительном мареве. Мысли немного путались, врывались никчемушные мелочи или привязывалась какая-то чушь. Так и сейчас, он не мог отделаться от мучительного вопроса, зачем нужно надевать на покойника трусы, притом непременно новые, за которыми его специально посылали в магазин, написав на бумажке размер, будто он был не в состоянии запомнить.