Питерская принцесса - Елена Колина

Жизнь, казалось, устроена как один непрерывный анекдот.

На «металле» работал мастер по травлению по прозвищу Сальери. Какая-то женщина спросила у Антона в вестибюле:

– Как мне пройти в мастерскую к такому-то?

– Девушка, не ходите туда, это же сексуальный маньяк, – доверительно прошептал Антон, взяв женщину под локоток.

Женщина оказалась женой «сексуального маньяка».

– Да ладно, – отмахивался Антон от упреков, – у них вся семья секс-маньяков. – Сын мастера по травлению учился в Мухе и прославился как еще больший бабник, чем отец. – Не так страшен отец, как его малютка.

На скульптуре училась прилежная, но известная своей бездарностью девушка. Она зубрила «Историю КПСС», «Историю искусств». Девушке в лицо говорили, что ей бы пойти на исторический. Бедняжка к тому же была очень некрасива.

Антон сочувственно ее спрашивал:

– Как ты выдерживаешь на себе мужские взгляды?

А она лишь кокетливо улыбалась в ответ.

– А вдруг она только делает вид, что не понимает? А в душе переживает? – беспокоилась Маша.

С этой бедной девушкой со скульптуры вышла у Антона история.

– У нас что, сегодня экзамен? – испуганно спросила она Антона, увидев его с зачеткой в руке у деканата.

– Как, ты не знала? У нас сегодня экзамен по онанизму.

Она ворвалась в деканат:

– Я не готовилась. Когда мне прийти на пересдачу онанизма?

– Жалко ее, зачем ты так?

– Жалко у пчелки.

С тех пор как у Маши завелись тайные поцелуйные отношения с Бобой, ей и с Антоном стало радостней и нежней. Как будто любовь переливалась между ними тремя.

Изредка они втроем оказывались на особенно дефицитных концертах или показах в Доме кино. С Бобой они об Антоне больше не говорили, как будто у Маши были с ним отношения в первом классе, а во втором закончились. Антону о Бобе говорить или же не говорить было ни к чему. При первом знакомстве он поставил Бобе снисходительную четверку с минусом за добродушие и поэтическую склонность и относился к Бобе с вежливой приязнью, с крошечной такой тенью презрения, будто неловкий некрасивый Боба – существо немножко среднего пола.

Сидя между своими мальчиками, Маша чувствовала себя как боксер после выигранного боя – временно отдыхала.

Берта Семеновна вырастила внучку на русской классике. Неточки, Грушеньки, Бедные Лизы были словно Машины подружки. Они и научили ее – когда женщина слишком страстно отдается любви, это всегда прекрасно и всегда трагично. Любовь для них, нежных и ранимых, оказывается больше жизни и всегда слишком жестокой. Вот они и гибнут, потому что не способны посмотреть реально. На жизнь, на любовь и на себя.

Маша не собиралась гибнуть. Она недаром бывала то потерянной дочерью короля, то внучкой актрисы Быстрицкой (поводом для этого, проходного, вранья послужила всего лишь старая довоенная открытка с ее портретом), объявляла себя родственницей декабриста Раевского. Даже случайно затерявшейся в России очень дальней родственницей царского дома Романовых не постеснялась себя объявить, во всяком случае, туманно намекала.

В любом вранье всегда был блистательный момент, ради которого все и затевалось, – первый момент, когда обескураженно, пусть на секунду, на час, верили. Маша не обижалась, если называли врушкой. А как иначе жить? Лавировать между Бертой Семеновной и Аней, быть одновременно особенной и «как все»?

В ней так много разной любви, что, оказывается, можно любить двоих! Если с Антоном все было одним закрученным нервом, напряженно и всегда немножко страшновато – вдруг разлюбит, то почему же нельзя, чтобы с Бобой было по-другому – покойно и уютно, как в старой фланелевой пижаме...

В ней словно жили две Маши. Нет, даже три. Одна Маша цепенела от любви и страданий, другая нежно-ласково дружила с Бобой, ну а третья зорко следила, как бы не совсем пропасть... Окончательно. Вместе с Бедной Лизой и остальной компанией.

Маша жила в постоянном ожидании, что Антон вот-вот ее бросит. Первый раз он бросил на неделю. Бросил и прибрал обратно. Тогда, первый раз, было очень страшно, как в детстве, когда в ту единственную поездку в деревню с бабой Симой девчонки темным августовским вечером привели ее на кладбище и спрятались. А вокруг – черная темень, могилы, скелеты, СИНЯЯ РУКА ВЫШЛА ИЗ ДОМА...

Так потом и жила – бросит-приберет. Какое счастье, что Боба был уже не просто друг. Она же привыкла быть чьей-то, а тут все-таки не совсем уж ничья!

Оглядевшись, Маша попробовала заинтересоваться еще чем-то, кроме Антона. Например, попробовать что-нибудь сделать своими руками. Все вокруг самовыражались, и она не хуже. Ей нравилось все живое. Например, кусок ткани с вживленными цветами, камнями, ракушками.

Русское было немодно, а Маша обожала русское – сундуки, старую мебель, подкрашенную сиреневым цветом, сохранявшим текстуру дерева. И Берте Семеновне нравилось. Ей вдруг пришло в голову оплести стул веревкой, на стул насадить кукол.

– У тебя необычное видение мира, – восторгался Боба.

– Вживлять природу в интерьер примитивно, – важничал Антон. – У тебя нет решения пространства. Ты решаешь пространство за счет заполнения мелкими деталями. Насажаешь всякого дерьма, а общего архитектурного решения пространства нет.

– Я же не дизайнер, так просто, балуюсь. Я – ведка. Ты вырастешь большой, натворишь, а я буду ведать твоими творениями, – отвечала Маша. Ей было приятно, что он всерьез критикует ее тряпочки, цветочки, ракушки. Маша и увлеклась этим, стараясь показать себе и ему, что она самостоятельная, а не жалкий придаток, потерявший соображение от любви. Так что цели она достигла. Во дворе, рядом с помойкой, Маша подобрала корзину, оплела цветными лоскутками и посадила в корзину оставшихся кукол.

И трех недель не прошло, как Антон прибрал Машу обратно. Просто появился и весело отрапортовал:

– Раечка, я идиот, придурок, скотина бессмысленная!

Однажды Антон опять бросил ее, на этот раз совсем ненадолго – дня на два. Обиделся на Машину ревность.

Почти месяц они не приходили к Нине.

– Я тебе не нужна, – жалким ноющим голосом, ненавидя себя, нудила Маша.

– Раечка, малышка, – ласково отвечал Антон. – Я взрослый мужчина...

Женщин вокруг было – опытных, разных – без счета! И никто из них не болел Машиной болезнью. «Истерическая жажда отношений называется болезнь твоей девочки. Многие в юности болеют, только тебе-то зачем?» – так ему одна сорокалетняя художница все про Машу разобъяснила. Несмотря на немыслимую древность, она оказалась очень необычной и почти с месяц привлекала Антона больше, чем его молоденькие подружки.

Антон вздохнул:

– Ты коровушка, Раечка, тебе надо похудеть!

Сорокалетняя художница со смуглыми прутиками ручками-ножками была утонченной внутри и худой снаружи, будто вовсе без тела. Маша по сравнению с ней выглядела бодрым резиновым пупсом с веселой простодушной попкой и выпуклым детским животиком.

Маша принюхивалась к поджаристым мягким котлетам, сочащимся прозрачно-желтоватым жирком.

– Ты же котлеты мои обожаешь, чего не ешь-то? – удивилась Аркадия Васильевна. – Или пирог с маком бери. Тоже твой любимый!

– Я вегетарианка. – Маша похудела за неделю на пять килограммов.

– Убью! И Берте Семеновне все скажу! Человек без мяса не выживает! Как врач тебе говорю!

– Я выживу! – засмеялась Маша. – Выживу без мяса и без пирога и даже без корзиночек с кремом, мне бы только Антона!

– Дура ты, Машка! Красивый он больно, чтобы худеть для него! Все равно он...

Девочки, Нина с Машей, удивленно уставились на Аркадию Васильевну, неожиданно высказавшую такую здравую мысль.

Аркадия Васильевна давно уже вошла в курс Машиного романа. Машины страсти приятно оживляли ее жизнь. Пока она вечерами рассматривала высунутые языки и выстукивала вялые детские пневмонии, ей было сладко думать, что ее завешенная сохнущим бельем комната стала, как она выражалась, «приютом любви».

– Как думаешь, Нинуля, Маша с этим... Антоном... целуются? – мечтательно спрашивала она дочь. Как врач.

Антон то был, то нет, договаривался встретиться с ней у Нины и не приходил...

Это последняя капля, думала Маша и сразу же, вдогонку, решала не обращать внимания. Он делал еще что-то, и это становилось новой последней каплей. Отношения затухали. Антон отдалялся, но никак не мог ее от себя окончательно отпустить. Три шага вперед, два назад. В результате каждой «последней капли» они становились на один шаг друг от друга дальше.

– Ты как Карлсон, который все время улетал, но обещал вернуться. Малыш никогда не знал, когда он прилетит, и всегда ждал. – Маша очень старалась остаться на уровне хотя бы внешне шутливого выяснения отношений.

Антон улыбался, целовал Машу и очень бы удивился, узнав, как тщательно Маша анализирует каждый брошенный на нее взгляд, каждое слово. У него и в мыслях не было ее мучить. Просто она ему надоела. Вот такое детское слово.