Питерская принцесса - Елена Колина

Маша не могла заставить себя произнести страшное слово «умерла», а Боба не мог произнести страшные слова «вскрытие показало».

От всей души Боба называл себя ничтожеством, тряпкой и жалким тюфяком. Ведь только ничтожество, тряпка и жалкий тюфяк может спать с девушкой... нет, невозможно даже мысленно применить это «спать» к тому, что было у него с Машей! Короче, только жалкий тюфяк может любить Машу и в который раз терзаться подозрениями. Что она делала у Нины? Что? Без него, Бобы? И продолжать ее любить, и подозревать, и понимать, что подозревать ее в чем-то плохом подло.

– Тебе скоро станет легче. Так всегда бывает, – повторил Боба.

Маша не отвечала. И вдруг, сильно поддав ногой в тонкой туфельке картонную коробку на пути, остановилась и закричала от боли. В коробку был, как водится, аккуратно вложен кусок кирпича.

– А я не хочу, чтобы мне стало легче! Мне никогда не будет легче! – в слезах кричала она, прыгая на одной ноге от боли. – Я буду плакать всегда!

Маша знала, что Боба сейчас скажет: «Так легко умирают те, кого Бог любит». Знала, что есть такие слова – «никогда» и «навсегда». И она больше уже никогда и навсегда не будет Дедушкина внучка. Откуда-то знала, что хоть и Бабушка умерла, а не Дед, но закончилась та часть ее жизни, в которой она называлась «Дедушкина внучка».

Глава 3 ВСЕ-ВСЕ-ВСЕ

Смерть Берты Семеновны словно разжала кулак. Горохом посыпавшиеся события всего за полгода взорвали тишайшую академическую солидность устоявшейся жизни. Словно в плохом кино, где, опасаясь не удержать публику, режиссер истерически хватает зрителя за руку – постой, у меня еще для тебя кое-что есть: и драма, и убийство, и грабители в черных масках, и любовная коллизия, а еще будет очень смешно, не уходи! Так старается впихнуть все человеческие страсти в один флакон, что выходит сплошное смешение жанров. Оказывается, в жизни так бывает. Как в плохом кино.

Уже через час после того, как увезли Берту Семеновну, Костя и остальные появились у Раевских с быстротой чертей, вылезших из табакерки. Аллочка в черном коротковатом платье, в котором хоронила мужа, Наташа с черным бантом в волосах. Аркадия Васильевна с полной сумкой лекарств и Ниной на подхвате. Дружеский десант Любинских. Во главе десанта мрачно выставивший подбородок, по-деловому настроенный Володя, Зина с необычно притихшим Гариком. Боба, за рекордные двадцать минут сгонявший Машиным посланцем в Муху и обратно на Зверинскую. Боба Машину плачущую записку Антону отдал и больше от Маши не отходил. Молчаливо сопровождал ее даже в туалет, как печальный нелепый пес.

Маша принялась ждать Антона с раннего утра следующего дня. Он же понимает, что в такое страшное время позволительно прийти как угодно рано! В четыре утра, в пять – слишком уж рано, а вот к шести утра – в самый раз, уже можно ждать. Антон должен быть с ней рядом. Как самый близкий человек.

Вы когда-нибудь ждали? Нет, не просто ждали, а ждали? Антон пропал. Не позвонил. Не пришел. Все. Что тут писать-рассказывать?! Черный цвет не станет розовым, как ни закрашивай.

Сама Маша не могла сделать ни первого шага, ни второго. Никакого. Ждала, как плачущий щенок на привязи.

От неистового ночного искушения набрать телефонный номер она была избавлена. Звонить некуда, у Антона нет телефона. Маша не знала, где он живет, не бывала у него никогда. Нет, ну оставалась Муха, конечно. Но прийти сейчас в мухинское шальное веселье невозможно. Да и что скажешь, поймав его в мастерской или в курилке: «А-а, привет, ты не забыл, что у меня Бабушка умерла? Похороны в пятницу, в одиннадцать. Да, и кстати, ты обещал на мне жениться!»

Какая разница, почему он не приходит – предал, испугался, не решился... Предательство оно и есть предательство...

Маше казалось, будто она горюет больше из-за его предательства, чем от... того, что с Бабушкой случилось. Она сама ощущала это свое страстное ожидание как ужасное, из-за угла, коварство, словно ты в первом классе и разлетелась к своей лучшей подруге, а она, внезапно и без всяких объяснений, уже не твоя лучшая подруга, а совсем другой девочки. А к Берте Семеновне Маша испытывала странное, требовательное чувство, очень схожее с обидой на нее как на живую – что такое, почему умерла?! Мы так не договаривались, чтобы умирать! Бабушка ведь всегда обо всем думала заранее! Внезапно, вероломно бросить всех!

На похоронах Маша мелкими нервными движениями вертела головой в разные стороны, пристально высматривая Антона в огромной толпе. Кажется, там мелькнул кто-то – высокий, черноволосый!.. Нет, опять не он!

Допустить в сознание мысль, что вся эта огромная толпа и правда похороны и настоящая Бабушкина смерть навсегда, было все равно что лечь вместе с ней в черную яму. А страдать по Антону – жизнь. Как в детстве, забраться под стол на веранде и сидеть там, под длинной свисающей скатертью. Да еще и глаза прикрыть для верности. Тогда уж точно не найдут.

Антон появился через две недели после похорон. За это время из Маши непрерывным потоком лились стихи. Она что-то бормотала с отсутствующим видом, записывала и тут же выбрасывала смятые листочки на пол. А Боба, который за эти дни выходил от Раевских пять раз – два раза по своим книжным делам и три раза в угловой гастроном, – подбирал и разглаживал.

Суета сует. Суета.

Больше в жизни нет ни черта.

Суета сует. Круговерть.

Даже некогда умереть.

Даже некогда поскучать,

В кресло сесть, ногой покачать,

Посмотреть немое кино,

Пролистать лениво роман

И сквозь полуявь-полусон

Слушать, как звонит телефон.

Этот вечер, этот обман,

Этот тихий рай, тихий ад.

Я хочу вернуться назад!

Дайте пропуск, дайте билет,

Чтоб попасть в суету сует!

В суету сует, в круговерть,

Где мне некогда умереть.

– Машка, ты с ума сошла, такое выбросить! Это же гениально! – возмущался он, поглаживая листочек пухлыми, почти женскими пальцами.

Как маятник, Маша металась между горем и любовью. Поделать ничего было нельзя. От нее ничего больше не зависело! Если Антон ее любит, придет. Если не приходит, значит, конец. Раньше можно было немножко выпрашивать его любовь, немножко унижаться, немножко стараться. Раньше, но не теперь. Слишком четкая, не оставляющая пространства для различных ходов получилась ситуация.

Маша приняла решение – выгнать его... если он все-таки придет. Так и сказать: мол, ты меня предал, ты мне больше не нужен... Она не превратилась внезапно в ужасно гордую юную девицу. Желание увидеть Антона, прикоснуться к нему полыхало в ней с той же силой, что и прежде. Но, пытаясь выбраться наружу, бедное ее желание безуспешно утыкалось грустной мордочкой в прутья клетки. Не пришел, предал.

– А тут еще... – Боба поднял с пола скомканный листочек, прочитал и поморщился.

Как будто шкурка наждака

Твоя небритая щека.

Потрусь своей щекой слегка —

И след останется на коже,

На язычок огня похожий,

Ужаливший исподтишка.

Маша посмотрела на него так, словно она больше не Маша, а больной пылающий комок. Вот тут-то и раздался звонок. Пришел!

– А... почему... а куда ты... – пробормотала Маша в дверях.

«Почему я, даже на грошик, не чувствую счастья? Бабушка говорила – перенервничала. А я что, переждала, что ли?»

– Что «куда»? – удивился Антон. – Никуда я не делся. Не хотел вам мешать. Я же тактичный человек, понимаю, у вас горе. Думал, ты успокоишься, тогда я появлюсь. А ты чего такая грустная, ведь уже две недели прошло?

До сорокового дня Сергея Ивановича ни на минуту не оставляли одного. Раевские, Костя, близкие и неблизкие друзья, особо приближенные к дому ученики и коллеги дежурили возле Деда сменным караулом, словно не в меру хлопотливые родители возле капризного младенца. Дед запирался в своем кабинете. Сама мысль, что Сергей Иванович, суховатый «тиран и сумасброд», может с собой что-нибудь сотворить, казалась вздорной и кощунственной и, кроме того, просто глупой. Прислушивались, конечно, на всякий случай, но причина была не в этом. Просто Юрию Сергеевичу, а за ним и всем остальным так казалось правильно. Чтобы Дед не был в пустом доме один. Чтобы Берта Семеновна... Что Берта Семеновна?.. Не была одна.

– Мама не будет дома одна, – заявил Юрий Сергеевич. – Пока не будет.

Никто не удивился и не переспросил: «Пока что?» Так, значит, так.

Юрий Сергеевич недоуменно пожал бы плечами, услышав, что он действует в полном соответствии с духом, если не с буквой православия. Православие утверждает, что душа умершего до сорокового дня не покидает землю и обретается в едином пространстве с живыми. Проверяет, как они любят его, покинувшего землю. Юрий Сергеевич не был хоть сколько-нибудь религиозен, никогда не размышлял в терминах «душа», «сороковой день». Просто так было надо.

Делились на две компании. «Взрослые», Раевские, Аллочка и Любинские, каждый на своем привычном месте, располагались в гостиной, «дети» на кухне. Маша курсировала между кухней и гостиной. Поздно вечером Раевские уходили к себе, остальные разъезжались по домам. Маша оставалась ночевать. Утром приходили по очереди, днем, если требовалось, отвозили Деда на кафедру или на ученый совет, а вечером опять собирались вместе. Затем расходились, Маша оставалась ночевать...