Питерская принцесса - Елена Колина

– Воздух не поддается осознанию, – монотонно завел Гарик. – Вслед за воздухом человек может покинуть свое тело и отыскать свободную от всего земного непостижимую душу...

Нина с Наташей позевывали. Маша на Антона смотрела, а на Машу с таким же выражением лица – Боба. Берту Семеновну жаль, и Деда, конечно, тоже, но так близки они с Машей, как в эти две недели после похорон, не были никогда. Боба стыдился этой мысли, но в голове его все время крутилось – не было бы счастья, да несчастье помогло. С появлением Антона рушился его мягкий и теплый, как яйцо всмятку, мирок, в котором они с Машей были как одно целое.

Этот вечер ничем не отличался от многих других. Чужие гости разошлись, и оставшиеся свои, как обычно, лениво переговаривались в гостиной.

– А Машку-то нашу мальчишки любят! – заявила баба Сима.

– А у детей там все как положено – классический любовный треугольник: Машка, наш Боба и этот мальчик, – отозвалась Зина.

– Аня, Боба пейс крутит, а ты, чуть что, глаз трешь, – строго попеняла Аллочка.

Аня отдернула руку, улыбнулась старательно. Ей неестественной казалась эта любовная история – в ее доме, но не с ней в центре. «Да, неужели? Любят и не меня?» Она недоуменно в ребят всматривалась, как девочка, которую с собой на елку не взяли, а она так мечтала – именно на эту елку, здесь и огни ярче, и конфеты слаще, и Снегурочка громче всех спрашивает: «Дети-дети, кто я?»

– Выгнать мальчишку, тоже мне Ромео! – незатейливо предложил Любинский с закаменевшим лицом.

«Если бы кто Гарика не полюбил, я бы убил», – подумал он. За Бобу тоже обидно. Сын все же, хоть и неудачный.

– Гарик замечательный рассказ написал... О... о чем рассказ, Володя? – Зина улыбнулась. – Я что-то не очень поняла... Гарика хвалил сам... – Она назвала имя совсем уже старого, очень популярного в прошлом писателя.

Сейчас ему было за семьдесят, и пробиться к нему со своими рассказами мечтали все пишущие мальчики Питера. А вот Гарику удалось. Берта Семеновна устроила. Причем легко. Порылась в своей записной книжке, как в волшебном сундучке, и выудила оттуда телефончик. Когда-то она учила сына подруги племянника писателя... и так далее. В общем, не очень длинная цепочка оказалась. К тому же потом обнаружилось, что мать Берты Семеновны училась с писательской матерью на Бестужевских курсах.

– У моих, м-можно с-сказать, родст-твенников есть т-такая же фотография, – солидно заявил Гарик, будучи в гостях у мэтра, и указал на мать Берты Семеновны, тоненькую, черненькую, третью в первом ряду. – А вот м-моя, можно с-сказать, родственница.

Писатель, как и Берта Семеновна, своей матерью гордился и фотографию выпуска и диплом на видном месте вывесил. Гариковы рассказы мэтру понравились, и к самому Гарику он проникся сразу как родственной приязнью, так и профессиональной.* * *

– Мэтр сказал, что можно говорить о публикации, – добавил Володя. – Берта Семеновна хотела показать еще кому-то... А теперь не знаю, придется самим...

– Знаете, как мальчик пишет? – Зина понизила голос от уважения к сыну. – Строчит-строчит, только рука бегает... А иногда сядет так, – она подперла голову рукой и устремила взгляд на шкафчик с барельефом Пушкина, – и молчит. Мучается, слово нужное ищет... иногда даже кричит. Я прибежала вчера, спрашиваю: Гаричек, что?! Слово, говорит, забыл. Знаете, какое слово – имманентный... Что это, Юра?

На кухне в полной тишине звучало:

– И наконец, стало очевидно, откуда появились в душе горькие пляшущие импульсы... – Гарик закончил, осмотрел публику.

– Гениально, Гарик! – заторопился Боба.

Гарик сделал вид, что принял все положенные ему рукоплескания.

– Да, классно, – подтвердил Антон, почему-то глядя на Бобу. – А хотите анекдот?

Все хотели. Рассказывая анекдоты, Антон так веселился сам, так артистично изображал разный тон собеседников, что любая примитивная школьная шутка или грубая солдатская историйка превращалась в спектакль.

– Почему презерватив белого цвета? – спросил он лекторским тоном и сам себе ответил с кокетливо-гомосексуальным душком: – Белое полнит...

– Почему смеялись? – раздался голос Сергея Ивановича.

Маша вскочила. За смехом не услышали, как пришаркал Дед! Боже, какой стыд! Сидим тут, как будто Бабушка и не умирала...

– Смеемся, спрашиваю, почему? – строго спросил Сергей Иванович Антона.

Вскочив, Антон вытянулся во фронт:

– Извините. Дурацкий анекдот рассказал.

– Расскажи, – велел Дед.

Антон задумался на секунду:

– Мужик после автокатастрофы приходит к врачу. «Вот, потерял самое дорогое. Остался всего кусочек». – «Не расстраивайтесь, он у вас вполне приличных размеров. Только почему на нем вытатуировано „ля“?» – «Это все, что осталось от прежней надписи: “Морской привет доблестным защитникам Балтики от славных моряков Севастополя!”»

Маша испуганно вслушивалась в сдавленные звуки, не смея поднять глаз на Деда. Он плачет. Такого не было никогда, Дед даже на похоронах держался. Это она во всем виновата, устроила здесь клуб. Правильно говорила Аллочка! Наконец, сгорбившись от желания стать как можно меньше, а лучше вообще исчезнуть, Маша робко взглянула на Деда.

Дед смеялся. Да, действительно, явственно слышалось слабенькое такое – хи-хи.

Гарик обычно Антона презрительно не замечал, как не замечают друг друга звери разных пород. Что ему, Гарику, этот красавец, – в жизни есть дела поважней женщин! Но сегодня Антон выглядел героем дня, а Боба больше чем когда-либо похожим на печального жирафа. И, будучи все же писателем – инженером душ, Гарик заметил наконец, что бал сейчас не его.

– А вы померяйтесь силой, – насмешливо предложил он Бобе.

Боба вопросительно взглянул на Антона. Тот кивнул, мол, давай. Синяя плюшевая скатерть стремительно поехала вниз, – таким танком Боба через стол рванулся к Антону. Бобе даже и напрягаться не пришлось – он прижал руку Антона к столу одним резким движением.

– Ой-ой-ой, пусти, дя-яденька, – заныл Антон. – Сильный оказался, зараза!

– Кто бы мог подумать, – переводя взгляд с Антона на Бобу, притворно удивилась Наташа.

– Бывают случайные победы... если хочешь знать, Наташечка, – едко-сладким детским голоском пропела Маша.

Что бы ни происходило, Маша всегда засыпала как послушный младенец, едва успев угнездиться в постели. Как засыпала Наташа, никто не знал, потому что все Наташино было военной тайной, и тайны свои она никому не выдавала. Нина обычно долго лежала в нежной полудреме уютных толстощеких мыслей, Антон не имел понятия о том, как засыпает, потому что ему и в голову не приходило задумываться об этом. А Боба всегда, с детсадовских времен, тратил предсонные полчаса на обдумывание подробностей завтрашнего дня. Например, как бы половчее договориться с мамой на поход в зоопарк или планировал захват ведерка и совочка у соседского мальчишки. Почему-то не получалось у него улечься, прихватить подушку так, чтобы носа не было видно, и поплыть в сон в приятных размышлениях. Они с Гариком всю жизнь спали в одной комнате. Пока Гарик, стараясь скрыться от брата и от мира, прятался в коконе из одеяла, как в материнской утробе, Боба переживал свое самое напряженное за день время. Полчаса перед сном предназначались для волнений, перепроверок и передумывания, анализа сегодняшних ходов и просчитывания завтрашних. Даже когда все шло хорошо. А уж сегодня было над чем поразмышлять...

Сегодня Боба и не надеялся быстро заснуть, так много надо было обдумать, но вдруг спасительно провалился в сон, словно перед лицом помахали платком с хлороформом. А через час полупроснулся от странных, пугающе порнографических картинок и от противно мокрой подростковой неприятности, от которой, казалось, давно уже был избавлен наступившей взрослостью и отношениями с Машей. Брезгливо отодвинувшись от мокрого пятна на простыне, Боба окончательно проснулся. Сон кончился, а мелькающие в сознании бесстыжие картинки остались. И персонажи в них действовали определенные – Маша, любимая девочка, и Антон. Герои дурного низкопробного порно. С омерзительной стыдной точностью до каждого движения и жеста Боба представлял себе, что происходило между ними за то время, пока он ждал их на кухне Сергея Ивановича. Наташа была не права, сказав, что они отсутствовали около часа. Маши с Антоном не было тридцать восемь минут. Тридцать восемь минут Маша любила высокого красивого Антона.

То, что Боба чувствовал, не было уже детской обидчивой ревностью или взрослым мучительством. Его чувство к Маше вдруг превратилось в страсть, а страсть сразу зажила самостоятельной жизнью. И сейчас он тупо представлял себе Машу с Антоном в разных позах, таких, что ей не положено показывать. И тут же себя с Машей в этих неприличных позах. Как на порнографических картах, были у него такие, – попались случайно. Он их брезгливо продал своему институтскому знакомому. Знакомый был спортсменом, подпольно занимался восточными единоборствами, просил приносить все, что попадется, «только бы голые бабы». Бобе, для которого школьный урок физкультуры всегда был не крупной, но все же неприятностью, казалось, что заманчивая принадлежность к спорту не должна сочетаться с таким упорным тараканьим интересом к сексу.