Московии таинственный посол - Николай Самвелян

— Так он же повсюду свой нос совал. Когда мы следили за капюшонами, он к дому печатника прокрался.

— Ну и что же? Вот сделать так, чтобы он сам себе шею сломал, — это другое дело. А теперь мы так и не узнаем, зачем пожаловали к нам капюшоны.

— Узнаем. Все узнаем. Только прикажи!

— Ладно, — сказал Константин. — Иди. Наказать не накажу, но и награждать не стану. И действовать надо с толком. Мы с тобой еще не знаем, кто опасней — капюшоны или печатник.

И Острожские бывают щедрыми…

Минул год. Опять приехал в Острог Иван Вышенский. Крутой лоб, спускающиеся на плечи волосы, колючие глаза. Порывистый, быстрый, непоседливый. Но почему-то казался он уже старцем. Правда, старцем с телом юноши. Или же юношей с головой старца.

— Ну, весело ли живется тебе в афонской пещере? — спросил Острожский. — Не сыро ли?

Но Вышенский не улыбнулся шутке князя. Он был серьезен, торжествен и строг, точно догадывался, что в будущем ему предстоит стать тем самым неистовым Иоанном, странником, «реченным Вышенский», который своими памфлетами укоротил век не одному иезуиту и ревностному католику, его слово будет сотрясать троны. Послания Вышенского станут переписывать от руки и на Украине и в России, читать их вслух на сельских сходах.

И даже в Остроге одно из них напечатают по личному распоряжению Константина.

— Князь! В Афоне я побывал, но еще не в отшельниках. До пещеры дело не дошло. Да на сердце неспокойно. То, что вы издали Библию, — хорошо. Держал в руках, радовался.

— А круглую башню заметил? Хорошо перестроили. И бойницы сделаны — со скосом внутрь. Из аркебузы пушкаря не подстрелишь. Приступом не взять.

— Крепости берут не только приступом, князь! Их берут и изнутри. Бьют в спину защитникам.

— Если защитники доверчивы или глупы.

— Сколько мудрых голов не сумели распознать измену! Ты, княже, делай, как тебе твой ум и совесть велят, а я считаю, что вера крепче башен. Ее приступом не возьмешь.

— Нужны и Библия и башни. Много Библий и много башен. Да и не взялся ли ты, Иван, поучать меня? Рановато.

— Не поучаю я, князь. Предупреждаю. Московский великий князь Иван не избран на престол в Кракове, и сына его туда не больно кличут. А Баторий папежник. И собрался долго жить.

— Ничего, — ответил князь, — разберемся и без московского царя.

— Может, и разобрались бы, да ведь тебя, княже, после Батория на престол не позовут.

— А если я сам приду и сяду?

— Не пустят. Не уповай, князь, на башни и пушки. Построй новые церкви.

— И церкви построю. И пушки отолью. И Библии издам. Кстати, о печатнике Иване. Уезжает он.

— Куда? Уж не назад ли в Москву?

— Пока не в Москву. Во Львов. Пробует свою друкарню открыть. Но дело у него не пойдет — денег нет. А сегодня без денег человек — не человек.

— Ах, — сказал Вышенский, — не выкладывается у него жизнь! Жаль человека.

— Да и помочь ему нельзя: кусает руку дающую. Служить не хочет. Подавай ему школы! Да еще не при церкви, а отдельно — свободные академии.

— Может, он безбожник?

— Тебе лучше знать. Вы же в друзьях ходите.

— Особой дружбы нет, — сказал Вышенский. — В мой прошлый приезд до петухов разговаривали. А в Афоне гостил он у меня. Понравилось ему. Говорил, что древние греки выбрали хорошее место для своей родины. Записывал греческие песни. На море ездил, с рыбаками подружился. Одно мне не по душе: читает поганские догматы Аристотеля, Платона и прочих. И читает с удовольствием!

— Он и сам пишет. Мои фискалы в его отсутствие все бумаги перерыли. У него написано о московской победе на поле Куликовом над Мамаем. Князя Дмитрия хвалит за то, что он среди сермяжных ратников сражался. Для князя Дмитрия мог бы найти слова и получше. Не сами же сермяжные ратники пришли на поле Куликово. Их привели. Да и о боге, который послал русским победу, не грех было упомянуть. Правда, в своих предисловиях он бога поминает. И часто. А школы ему подавай свободные.

Вышенский нахмурился. Заходил по комнате — от окна к двери, от двери к окну.

— Помог он мне выиграть битву с татарами. В этом деле он разбирается. Многих научить может. Хотел его щедро наградить, а потом рассердился: даже не подошел ко мне, не поздравил. Будто не моими пушками он командовал… Да вот и он сам. Заходи, печатник. Мы как раз о тебе говорили.

Федоров вошел. Поклонился князю. С Вышенским они обнялись. Вышенский остро, тревожно вглядывался в лицо печатника. Новые морщины, еще больше опустились уголки рта — едкий взгляд Вышенского все это отметил.

А Федоров улыбался. Но и он заметил, что Вышенский изменился, возмужал. Греческое солнце вызолотило его лицо. Но в глазах появился тревожный блеск и настороженность — верный признак того, что юность и доверчивость миновали.

— Рад тебя видеть, — сказал печатник.

— И я тебя.

— Ну, а я рад вас видеть вдвоем, — заключил князь. — Всегда бы так. Северин! Мне и печатнику вина и яблок для Вышенского.

— Да, вина не пью, — кивнул Вышенский. — Князь шутил: спрашивал, не сыро ли в пещере. Я ответил, что пока только послушник. Но стану и отшельником. Это ты правду сказал, князь. Надену клобук, чтобы отпугивать бесов и стыдить модников, волосы отпущу до пояса, чтобы на меня дамы не обращали внимания.

— А зачем тебе это? — спросил печатник. — Неужто сам себе не веришь? Боишься соблазнов?

— Соблазнов я не боюсь. Но только аскет, свободный от мирской суеты, корыстных забот, способен думать чисто и свободно. Согласен?

— Мы об этом говорили еще на Афоне. Боюсь я свободы от мирских забот. Живем-то мы в миру, а не на небесах.

Князь пригубил вино. Отпил из своего кубка и печатник.

— Ну, не говорил ли я, что он безбожник? — спросил князь. — Итак, все же едешь?

— Вещи уложены.

— Отпустим с миром? — Князь обращался уже к Вышенскому.

— Надо бы, князь.

— Мне жаль, что ты уезжаешь. Возьми четыреста экземпляров Библии. Продашь во Львове. Это тебе моя помощь. Больше не дам, но четыреста книг — твои.

— Спасибо! — сказал печатник.

— Когда в дорогу?

— Завтра.

— Значит, хочешь все сам? Без приказа, без князя, без черта и без дьявола?

— Да, князь, хочу сам. Открою большую друкарню и русские школы.

— Где деньги возьмешь?

— Что-нибудь придумаю.

— Дать охрану?

— Не надо.

— Бог тебе в помощь! — сказал Вышенский.

— Бог в помощь! И сам не плошай! — добавил князь. — В случае чего — возвращайся. Место и харч найдется. Да вот еще что… Все забываю тебе сказать. Твоего друга во Львове убил граф Челуховский… Что глядишь на меня? Откуда знаю? Это уж мое дело. Я все знаю. Прощай!

Когда Федоров вышел, Острожский сказал:

— Конченый человек! Против ветра пытается идти. А ветер не только нас, смертных, но и вековые деревья сгибает…

— Жаль старика! — согласился Вышенский. — Человек-то он хороший.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Имеющий глаза и уши…

В туманные дни вершину колокольни при костеле не разглядеть. Сто метров. Шестьсот пятнадцать ступенек по трудной витой лестнице. Звонарю нужно хорошее сердце.

Костелу видно далеко. До Карпат и до Острога. И он верно несет свою сторожевую службу, завещанную ему святым престолом в Риме и королем Казимиром, похороненным в Вавеле.

Костел видел, как однажды ночью два всадника подъехали ко двору графа Челуховского. И повозки запылали.

Налились кровью, гневно замерцали, отражая пламя, окна-глаза костела. Он понимал, что однажды могут поджечь и его самого.

Металась по залу дворца светлая пани Регина. Она боялась, что пламя перекинется на дворец. Бегали с ведрами слуги.

В ограде костела прятались посланные Острожским люди. Это они и совершили поджог. Собственно, повозки эти никому не вредили, но Константин не любил влиятельных людей.

Костел все это видел. Но он был нем и не мог предупредить ни графиню Челуховскую, ни ее слуг об опасности. А сам граф, как всегда, был в отъезде.

Вдали, на востоке, видны были мощные башни Острога. Там был главный враг — князь Константин. Это он расшатывал здоровье Королевства Польского.

Недавно из ворот Острога выехал воз, груженный нехитрым скарбом печатника Ивана. Он возвращался во Львов.

Костел следил за печатником. Вот он приехал. Поселился на тихой улочке, в двухэтажном домике. Снял весь второй этаж. Побывал у бургомистра. Распродал книги, отпечатанные в Остроге. Снял помещение для новой большой типографии.

Костел видел, как однажды вернулся и блудный сын — ученик Гринь. Долго отсутствовал, жил у купцов Мамоничей в Вильно, но все же пришел с покаянием, и печатник его простил. Даже поселил в своем доме.