Равнина Мусаси - Куникида Доппо

— Мне всё равно.

— А, ну так я сам закажу.

Он подозвал официантку и назвал ей несколько блюд на местном жаргоне, так что я и не понял. Через некоторое время нам принесли сасими, варёную рыбу, нисимэ[50], соус и маринованные овощи в чашечках.

Кацура ел с аппетитом, а мне эта пища казалась грязной и не лезла в горло. И мне с грустью подумалось: как может жить в таких условиях сын самурая? Пусть его семья сейчас бедствует, но разве сын джентльмена может с таким наслаждением питаться вместе с этими людьми из низшего класса? И мне стало обидно до слёз. Но всё же я нехотя взял хаси[51] и проглотил два-три кусочка. И понимаете, мне вдруг в голову пришла такая мысль: «Вот этот даровитый и волевой молодой человек, живущий самостоятельно и занимающийся самообразованием, на собственным трудом заработанные деньги так великодушно и от всего сердца угощает меня. А я смею этим брезговать! Разве Кацура не питается здесь ежедневно по три раза? Достоин ли я, который боится притронуться к этой пище, называться его другом детства?» Я даже расстроился. Зато на душе стало легче. И, уже не уступая Кацура, я доел всё, и мы вышли из харчевни.

Эту ночь мы провели вместе на узкой постели и не заметили, как совершенно стемнело. При тусклом свете лампочки вспоминали о деревне, о наших старых знакомых, делились своими планами на будущее. Мне и теперь приятно вспомнить эту нашу ночную беседу.

С тех пор мы встречались часто. Но когда настало время летних каникул, Кацура как-то зашёл ко мне и, к моему удивлению, сообщил, что решил съездить к своим. На сей раз твёрдо.

— Это, конечно, хорошо, но… — Я хотел было спросить его, откуда у него деньги на дорогу, но он опередил меня:

— Деньги у меня есть. Я накопил тридцать иен. А на дорогу и на гостинцы мне хватит и двадцати. Все тридцать, пожалуй, я не стану тратить, а то потом будет трудновато.

Я был поражён его терпением. Он ещё два года назад задумал поездку и всё это время откладывал деньги.

Вот видите, каким он был человеком. Может показаться, что всё это нетрудно сделать, но попробуйте сами. Кацура, конечно, обыкновенный человек. Но разве можно назвать обыкновенными такие вот вещи?

Я с большой радостью провожал его. А он с лёгким сердцем истратил две трети всех денег, которые копил два года, накупил картин, материи на платье, чтобы порадовать мать, братишек и всех родственников. И вскоре уже был на Симбаси.

В следующем, 1898 году он успешно окончил школу и устроился на службу в одну компанию в Иокогама в качестве электротехника, с заработком в двенадцать иен.

С тех пор прошло пять лет. Что он делал всё это время? Только ли замкнулся в своей работе? Представьте себе, нет. Он сделал ещё одно большое дело. Видите ли, у него есть два младших брата, которые под стать старшему брату, пропавшему без вести. Оба они страшные бездельники и совсем было отбились от рук. Одного зовут Горо, другого — Арао. Горо, как только прослышал, что Кацура устроился на работу в компанию, недолго думая сбежал из деревни и прибыл в Токио. Сёсаку сбился с ног, чтобы устроить его, сначала пытался в магазин, потом прислуживать в школе, но всё это приходилось Горо не по вкусу и он убегал.

Но Сёсаку не оставлял его. В конце концов он пристроил Горо возле себя, всё время наставлял его, заставил прочесть книгу Смайльса и в конце концов добился того, что он поступил в техническую школу. На свою жалкую зарплату ему приходилось кормиться самому и содержать брата. Так с горем пополам прошли три года. В 1901 году Горо наконец стал техником и нанялся в компанию в Токио в районе Сибаку. И что вы думаете? Из него получился неплохой работник.

Но вышло так, что Арао тоже убежал из дому. Теперь Сёсаку уже вдвоём с Горо перевоспитывают своего младшего брата.

Как-то этой весной вечером я заехал к Кацура в Иокогама, на улицу Ногэмати, но хозяин мне ответил, что он ещё не возвращался. Я не прочь был посмотреть его за работой и отправился пешком в компанию.

Вы извините, я плохо разбираюсь в этом деле и не могу толком объяснить, но вот что я увидел. Возле огромного металлического вала стояло несколько человек. И один Сёсаку ходил всё время вокруг и что-то делал быстрыми движениями. Вдруг зажёгся свет, совсем как дневной, осветил этих людей. Все они молча наблюдали за работой Сёсаку. А он, по-видимому, проверял исправность машины и налаживал её.

О, если бы вы видели его в эту минуту! Казалось, он забыл обо всём на свете, не замечал меня, не замечал других, он был целиком поглощён работой. Я никогда не видел Кацура таким серьёзным. И не скрою, я был поражён его, я бы сказал, величием.

Господа, поднимем же бокал за моего друга и пожелаем ему счастья в будущем!

1903

ЭКСТРЕННЫЙ ВЫПУСК

Сегодня вечером, как всегда, барон Като в своём потрёпанном европейском костюме появился в холле. Завсегдатаи холла считали его немного помешанным. Впрочем, по-моему, в этой компании нет ни одного вполне нормального человека. И сам я, кажется, такой же.

Холл, о котором идёт речь, — Масамунэ-холл, расположенный в одном из узких кривых переулков неподалёку от Гиндза.

Выпить в своё удовольствие бутылку чистого сакэ — пустяк для таких людей, как богачи и преуспевающие, «карнеджи»[52], всевозможные «феллеры»[53], для тех, о ком пишут в деловых журналах, кто обладает сверхъестественным могуществом, подобно Сунь У-куну[54]. Для нас, маленьких людей, это не так. Если бы не Масамунэ-холл, и выпить было бы негде.

Вам могут подать первоклассное сакэ. Мы пьём его только разбавленным. Для нас, неудачников в злосчастном Токио, нет места лучше этого холла.

Барон Като всегда орёт. Орёт, что бы он ни говорил, орёт даже тогда, когда заказывает: «Ещё одну!»

А старый скульптор Накакура, не прерывая разговора, просто выставляет свой толстый палец: «Повторить!»

Все мы собутыльники. Всё прекрасно!

Итак, Като-дан опять соблаговолил появиться среди нас. Като-дан[55] — это сокращение от барона Като, а «соблаговолил» — потому что он всё-таки барон, хотя и снизошёл до нас — простых смертных. Но, признаться, нам его не за что уважать. Он нам ровня и не брезгует варенными в сое нори[56].

— Вот скука! — начинал обычно Като-кун. — Нет войны, и нет никакой радости в жизни. Деваться некуда. Что бы это придумать, чтобы опять началась война?

Такие разговоры вошли у барончика в привычку недавно, с начала зимы, после Портсмутского мирного договора.

Накакура-сэнсэй, его яростный противник, говорил иногда оригинальные вещи.

— Я хотел бы на огромной мраморной глыбе высечь двух полузверей-полулюдей в смертельной схватке. И их сцепившиеся руки выпукло выступали бы наружу. Они борются и не могут освободиться. Они зажаты, сдавлены, прикованы друг к другу. Я хотел бы показать этим, что человечество не будет истинно свободным, пока не кончит враждовать.

— Показывайте что угодно, — равнодушно отвечал барончик.

На этот раз барон Като опять завёл обычный разговор, но старик Накакура, видимо, не был настроен спорить.

Барон бросил вызов:

— А вы знаете, мне бы тоже хотелось, чтобы вы кое-что изваяли в мраморе. Как вы думаете, великий искусствовед, что именно?

— Пушку, — отпарировал Накакура.

— Ошиблись.

— Так что же? А, понимаю…

— Что? — полюбопытствовал барон.

Интересно было слушать их, но не менее интересно наблюдать за ними. Один — высокий, худощавый, лет тридцати. Одет неопрятно, но не похож на неотёсанного простолюдина. И всё же вид у него очень неряшливый: потрёпанный европейский костюм с воротничком мышиного цвета, нечёсаные спутавшиеся волосы.