Мессия, пророк, аватар - Орест Ницман

Город Ершалаим был совсем близко.

Они сразу поняли: здесь что-то должно случиться. Что-то очень важное, большое, неизвестное. На улицах – толпы, люди возбуждены. Обычно не так бывает перед праздником. Неспокоен сегодня народ. Может быть, оттого, что с востока, издали, надвигается гроза? Идет темная туча, в ней уже сверкают молнии. Туча пока еще далеко, над горами. Но явно идет сюда, к городу.

– А может быть, пронесет?

– Нет, на нас движется.

– Смотри, смотри, как сверкает.

– Грома не слышно. Может, и пронесет.

– Пусть идет сюда. Нужен дождь. Жара стоит уж много дней. В минувшем году такого не было… Дождя бы, дождя.

Люди ждут, надеются. И не только на погоду. Нет, они идут ко дворцу наместника совсем не за этим. Они ждут… правосудия. Вот уж несколько дней, как заточен в темницу человек, объявленный мешиахом. Того, кто объявил его Спасителем, уже нет. Он обезглавлен по приказу царя. Все знают это. А теперь и мешиах схвачен. За что? Он учил людей праведной жизни, заповедям Моше Рабейну, призывал любить друг друга… Как и тот, несправедливо обреченный на распятие, – старики еще помнят его. Тот вознесся на небо, оставив людей страдать здесь, на земле. И вот схвачен другой, новый мешиах, идущий вслед. И он тоже говорил богатым: делитесь с бедными – и тогда спасетесь. Бедным внушал: только вам, неимущим, суждена райская жизнь. Трудитесь, учил он, сейте хлеб, множьте скот, растите детей в любви и почитании взрослых – и тогда будет мир на земле.

За что же взяли его в оковы? Говорят, злые языки нашептали царю, будто этот мешиах вовсе не новый Спаситель, а обыкновенный бродяга, собравший ватагу бездельников и тоже объявивший себя потомком царя Давида, а значит, претендующим на трон царя нынешнего. Царь-то, говорят, не очень-то поверил таким наветам. Так ведь не он же велел схватить этого человека, а римский наместник. Ну да, еще бы не так, когда на самом-то деле властвует в Ершалаиме вовсе и не царь, а римлянин. Царь же только знай себе пирует да развлекается. Вот в чем дело. Ну а разве этот новый мешиах – помеха власти? Не помеха. Но тут вот какая загвоздка. Есть вокруг римлянина очень влиятельные и сильные люди, без которых сам он тоже никто, и вот им-то, влиятельным да сильным, и мешал пришедший вновь спасти души людские. Они, эти сильные мира сего, хотят сами управлять душами людей. А тут, пожалуйста, извольте: отшатнулись от них простые люди, опять, как в прошлом, к мешиаху обратили лица, ему верят, за ним идут… Ну а наместнику тоже, знать, интересно поиграть жизнью невинного человека. И он, как и тот, прошлый, приснопамятный Понтий Пилат, тоже любит пофилософствовать, поупражняться в любомудрии и словоблудии: что, мол, есть истина? То же самое спросил, как и Понтий спрашивал у того, истерзанного стражниками, избитого, мучимого жаждой и голодом. Тот и не стал отвечать – как помнит народ, – сказал только, что он есть сын человеческий и Сын Божий. Большое скопление народа было тогда. Кричали, чтоб отпустил его наместник, безвинного-то агнца. Другие же кричали: распни его! Было то давно, более полувека назад. Но многие старики помнят, как было. Вот и теперь так же кричали и требовали: распни! Крикуны эти подкуплены сильными и богатыми. Вот и добились – тут, конечно, и деньги сыграли свою роль, – добились, что наместник, несмотря на протесты людей, не помиловал нового мешиаха. Перед праздником Песах обязательно надо миловать приговоренных. Таков обычай. И не пришельцам-римлянам его нарушать… Ну вот, теперь его и казнят, нового Спасителя народного казнят, да еще и двух людишек никудышных, имен которых никто не знает и знать не хочет. Распнут всех троих на крестах… Народ туда и идет теперь, на ту гору Голгофу. Там всегда, сколько помнят люди, и совершались казни…

Такие разговоры слышали Нехама и Елишеба в толпе – и шли с людьми вместе, онемев от ужаса перед неизбежным. Елишеба изо всех сил поддерживала сестру. А та еле волочила ноги, вот-вот готовая упасть в пыль и не подняться больше.

– Сестренка, – шептала Елишеба, – держись, держись крепче, собери все силы душевные, умоляю тебя. Надейся, сестренка, до последнего… Может, еще и обойдется. Бывает, милуют в последнюю минуту… Я тоже надеялась. Но я – другое дело. Отсеченную голову не пришьешь к телу…

И вдруг люди впереди остановились. Задние же продолжали двигаться, напирали. Елишеба и Нехама стали протискиваться вперед.

– Пропустите, – просила старшая сестра, подталкивая младшую. – Там ее сын.

Люди оглядывались, не веря и даже посмеиваясь:

– Смотри-ка какая. Тронулась умишком-то.

Но – сторонились, пропускали.

Так оказались они с краю дороги. И тут Нехама увидела сына. Не человеческого и не Божьего, а своего собственного, родного. Это был ее сын! Что там – человеческий? Слишком далеко это от нее. А Божий Сын – вообще невозможно. У Бога не должно быть детей. Правда, в том, конечно, смысле, как Рови отвечал наместнику, можно считать всех людей детьми Бога. Но ведь так лишь принято говорить, так условились. А не на самом деле это…

Рови, в жалком рубище, понукаемый кнутами стражников, хлеставших его слева и справа – по очереди, – волок на плече деревянный крест. Под тяжестью креста он согнулся, тяжело дышал. Пот стекал с бледного лица. Кудри спутались, ноги были босы, сквозь лохмотья на теле видны кровоподтеки и рубцы. Мать разглядела все это в одно мгновение. И в следующее, как ни держала ее Елишеба, вырвалась Нехама и не помня себя бросилась к сыну.

– Это мой сын! – закричала обезумевшая мать. – Отдайте мне его, вы, злые люди! Он не виноват… Изверги!.. Что они сделали с тобой, Рови?!

Все шедшие сзади – чиновники, священники, горожане и еще двое осужденных – замешкались. И получилось, что Рови с крестом еще на несколько шагов опередил процессию, до последнего момента двигавшуюся сразу за ним плотной толпой.

И Рови успел сказать матери, хрипя и задыхаясь:

– Поздно, мать. Таков мой жребий. Я смирился. Смирись и ты.

Стражник толкнул Нехаму. Она упала в пыль и лишилась чувств. Елишеба бросилась к ней, пытаясь поднять. Кто-то из толпы помог. Нехаму подняли и унесли с дороги…

Только к вечеру она пришла в себя. Ни она, ни Елишеба, конечно, не видели, что же происходило на горе Голгофе. И хорошо, что не видели. Не выдержало бы сердце матери зрелища жестокой расправы с сыном, разорвалось бы оно от горя и сострадания, как не выдержала и нависшая над горой с тремя зловещими крестами черная туча – с оглушительным треском разверзлась она над самой головой троих несчастных на крестах, исторгла из себя и метнула на землю нестерпимо ослепительную молнию. Вслед хлынул ливень, какого не видели в этих краях много лет. После говорили люди, что такая же гроза была и тогда, примерно полвека назад…

А потом гроза прошла, стало тихо и мирно на земле. Закатилось солнце. Наступила тьма, и мириады звезд высыпали на небосводе.

Тогда и отправились к Голгофе две несчастные женщины – Нехама и Елишеба. С трудом они взбирались на гору, в темноте спотыкаясь о камни, скользя по раскисшей от дождя глине. На самом верху горел костер. Пламя освещало снизу высокие кресты с безжизненными телами казненных. У костра сестер встретила плачущая женщина. С нею было еще двое мужчин.

– Я – Мелхола-грешница, – сказала женщина. В свете костра на ее лице различались царапины, волосы были грязны и спутанны. – А ты – мать Ровоама-распятого? О, как мы несчастны! Он первый увидел во мне человека, а не подстилку. Я была блудницей, а он меня простил. Я омыла ему ноги. О Спаситель, зачем ты ушел, оставил нас, детей твоих?!

– Хватит рыдать-то, – грубо одернул грешницу один из мужчин. – Он умер. Надо отнести тело в могилу… У нас есть разрешение.

Подошел второй, поклонился до земли женщинам. Оба мужчины и с ними Мелхола-грешница с Елишебой стали снимать тело с креста. Коленопреклоненная мать стояла поодаль, тихонько плача.

Легко сказать – снять тело. Гвозди, пробившие руки и ступни мученика, накрепко вошли в доски креста. У мужчин с собой были клещи. Обыкновенные клещи, какими помощник кузнеца держит раскаленную заготовку, так и сяк подставляя ее под удары молота. Этими-то клещами гвозди удалось вытащить. Мертвое тело оказалось нетяжелым. После заточения Рови не принимал пищи и сильно исхудал. И теперь его тело легко могли нести даже три женщины. Вниз, с горы, двигались медленно, на ощупь. Но вот выглянула луна. Дело пошло быстрее.

У входа в пещеру остановились, тело осторожно уложили на одеяло. Из торб достали погребальные пелены, чтобы обернуть ими тело перед тем, как поместить в могильный склеп. И тут Нехама услышала слабый стон. Она вздрогнула. Нет, не могла она ошибиться, материнское чутье подсказало: стон был ее сына.

– Стойте, – охрипшим от волнения голосом произнесла она. – Жив он.

– Сердце не бьется, – сказал один из мужчин.