Грехи отцов. Том 2 - Сьюзан Ховач

Скотт тоже вошел в дом, когда открылась дверь, но я был тут вместе с ним, также как и всегда, и в своей недосягаемости я отчужденно взирал на его мир.

— Скотт, я признателен тебе за то, что ты пришел…

Корнелиус, закутанный в три свитера, сидел, ссутулившись, и читал Гарольда Роббинса. Температура в комнате была, наверное, около 320.

— Что ты будешь пить, Скотт? Кока-колу? Севен-ап? Имбирный?

Корнелиус снова напомнил мне портрет Святого Иоанна работы Мазаччо на его картине «Чудо со статире». В изображении Мазаччо святой Иоанн очень красив. У него вьющиеся золотистые волосы, серые глаза и изящно очерченный нос, но, несмотря на такую ослепительную внешность, лицо остается зловещим, тяжелые веки опущены. Мазаччо уловил гуманизм, свойственный Возрождению, но безжалостно окрасил свои образы жестоким деспотизмом Медичи.

— Какой холод, не правда ли? Это заставляет меня пожалеть, что я не в Аризоне, но один Бог знает, когда я снова ее увижу. Алисия все время говорит мне, что она ненавидит Аризону и не собирается впредь проводить там больше двух недель в год, так что похоже, моя мечта уйти в отставку и поселиться на ранчо останется неосуществленной…

Но это не важно. Если Бог не позволяет мне жить в Таксоне, Аризона, то точно так же обстоит дело и с Веллетрией, Огайо. По правде говоря, я не знаю, чем бы я там смог заняться, чтобы убить время. Я надеялся открыть музей искусств, но боюсь, что эта затея не оправдает себя. И потом, что я стал бы делать без банка? Короче, я не думаю, что у меня есть желание рано отойти от дел. Да, я согласен, когда Сэм умер, все, что я хотел, — это найти такое место, где бы я мог отказаться от всего и жить спокойной, мирной, домашней жизнью вместе с женой, где-нибудь за много миль от Нью-Йорка, но я думаю, что я находился в шоке, а мои планы были нереальны. Если однажды моя астма вынудит меня уйти от дел, то тогда что поделаешь. Но пока это не случилось… О, конечно, я знаю, что деньги и власть на самом деле не имеют никакого значения, но банковское дело — это вся моя жизнь, и кому-то все равно надо вести банковское дело в этой стране, и если Бог не предназначил мне быть банкиром, почему он сделал меня таким, как я есть? Если Бог дает нам какие-нибудь особые способности, то в наших силах использовать их наилучшим образом! Мне кажется, что мой моральный долг — продолжать работать.

— Корнелиус, я не устаю удивляться твоему уму, когда ты начинаешь в нем прокручивать философские проблемы! Давай приступим к нашим шахматам.

Прошло полчаса. Опустели две бутылки кока-колы, мягкий свет лампы освещал фигуры из слоновой кости, которые постепенно сосредоточивались ближе к центру доски.

— Ты на меня сердишься, Скотт?

— Почему я должен на тебя сердиться, Корнелиус?

— За то, что я откладываю свой уход на пенсию.

— Нет. Безусловно, ты хочешь поступить, как лучше для тебя и для банка. Я и не сомневаюсь, что ты так поступишь.

— Хорошо, я все же хочу быть честным. Я все же хочу… Скотт, я собираюсь поступить справедливо и благородно. Я хочу сделать всех счастливыми.

— Что ж, это похвальное намерение!

— Нет, серьезно, Скотт! Я не шучу. Послушай, вот как я это себе представляю: мне пятьдесят два, и пока мое здоровье сильно не ухудшится, я полагаю, что я смогу работать до шестидесяти. Затем я сокращу рабочую нагрузку, уйду из банка и только оставлю за собой работу в Художественном фонде и благотворительную деятельность — это все очень благородные вещи, понимаешь меня…

— Угу.

— …и передам банк тебе. Когда мне будет шестьдесят, тебе будет только сорок девять. Я сделаю единственную оговорку, что впоследствии ты передашь банк моим внукам, но это совершенно естественно, не правда ли? У тебя нет своего сына, поэтому ты сделаешь их своими наследниками, как я делаю тебя моим наследником. Ты будешь управлять банком в период междуцарствия Ван Зейлов… но ведь это справедливо, не правда ли? Ты одобряешь?

— Одобряю! Твой ход, Корнелиус.

Ходом коня на доске создалась угроза ферзю. Ходом пешки угроза была отведена.

— Правда в том, — сказал Корнелиус, — что, хотя я хотел уйти сразу после смерти Сэма, тогда это не было возможно. Ты понял это? Мне надо было найти подходящего человека, чтобы тот сохранил банк для моих внуков, но когда Сэм умер, образовался вакуум — ведь он был претендентом на это место. И даже когда ты оказался на вершине пирамиды в результате последовавших за этим передвижений среди моих партнеров, у меня были связаны руки, потому что я не видел способа обойти Себастьяна, не нарушив моего нового семейного мира с Алисией. Не было бы проблем, если бы он оказался дураком, но, конечно, мы оба это знаем, он не дурак. Он очень знающий и способный. До настоящего времени я не мог найти предлог, чтобы оставить его без повышения, но теперь… — Корнелиус сделал незначительный ход ладьей, — теперь будет легче.

— Я понимаю.

— Я оставлю Себастьяна в Европе, назначу ему большой счет в банке на расходы и большую свободу действий, и Алисия даже не сможет понять, что его обманули. В конце концов я даже создам иллюзию, что его продвигают, но это со временем, Скотт, и вот почему мне так нужны эти несколько лет. Мне нужно суметь крепко связать Себастьяна, прежде чем я смогу передать управление тебе. Ты будешь терпелив, не правда ли? Это в твоих интересах, так же как и в моих.

— Конечно.

— Тебе придется ловко вести себя с Себастьяном, Скотт. Я заметил, как ты стараешься всегда быть с ним в хороших отношениях. Твой ход.

— Тебя это может удивить, Корнелиус, но мне на самом деле нравится Себастьян.

Корнелиус добродушно рассмеялся после моих слов и сказал с любовью:

— Господи, Скотт, ты ловкий парень! — Я увидел, как его пальцы прижались к ладоням и он терпеливо ждал моей ошибки, чтобы одержать надо мной победу в этой партии.

Прошло еще некоторое время. Над Центральным парком занимался новый день и за плотными занавесями небо из черного стало сначала синим, затем лазоревым и, наконец, серо-голубым. Бледная тонкая кожа Корнелиуса слегка покраснела от возбуждения; его глаза зажглись сияющим светом.

— Мат! Я обыграл тебя, Скотт!

— Черт!

Раздался смех. Король упал на бок на доске.

— Момент истины! — сказал Корнелиус с торжеством.

— Да. «Чайлд Роланд к Темной Башне подошел».

— Я никогда не понимал эту вещь, — сказал Корнелиус, открывая две последние бутылки кока-колы. — Расскажи мне об этом снова. Этот рыцарь Роланд отправился на поиск, говорил ты, однако читателю поэмы неизвестно, что он искал. И это немного неприятно, что мы точно не знаем, что же он искал. Затем он подъезжает к Темной Башне и думает: «Нашел!», и он видит прежних своих товарищей, наблюдающих за ним со склона горы, но все его бывшие друзья мертвы. Это немного мрачновато, на мой взгляд. И вот он подносит свой рог к губам и дует в него, и вот и все. Но почему Браунинг заканчивает свою поэму на этом месте? Я этого совсем не понимаю.