Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974 - Машадо Ассиз

— Не беспокойтесь,— ответила она.— Я буду осто­рожна. Если он дома, я туда не войду.

Она ушла. А я продолжал пережевывать случив­шееся и теряться в догадках относительно возможных последствий. Наконец мне пришла в голову мысль, что я веду опасную игру, и я спросил сам себя, не пора ли проститься с этим домом. Меня вдруг охватила тоска по семейному очагу, мне захотелось направить свою жизнь в другое русло. Почему бы нет? В моем сердце еще таятся неоткрытые сокровища, и почему для меня должна быть заказана чистая, целомудренная, строгая любовь? В самом деле, любовные приключения всего лишь глубокий и головокружительно быстрый ручей в потоке жизни,— иначе говоря, ее фрагмент; я сыт уже этим по горло и не хочу больше терзать свою совесть. Начав думать об этом, я дал волю воображению и увидел себя в лоне семьи, рядом с любимой женой и ребенком, спящим на руках у няни. Мы все сидим в тенистом зеленом саду, и сквозь ветви деревьев вид­неется голубое-голубое небо...

Глава CVII

ЗАПИСКА

«Пока все обошлось, но он что-то подозревает: вид у него сердитый, и он все время молчит. Даже сынишке улыбнулся один-единственный раз, а то все смотрит на него и хмурится. Со мной ни плох, ни хорош. Не знаю, что будет дальше, дай бог, чтоб скорее все кон­чилось. А пока будь осторожен, прошу тебя, будь осто­рожен».

Глава CVIII

НЕПОНЯТАЯ

Вот вам драма, вот вам почти шекспировская трагедия. Этот помятый клочок бумаги с наспех нацарапанными на нем строчками — интереснейший психологический документ, однако я не стану подвергать его анализу ни в этой главе, ни в последующей и, быть может, ни в какой другой из оставшихся глав моей книги. Зачем я буду лишать тебя, читатель, удовольствия самому под­метить хладнокровие и рассудительность этих торопли­вых строчек и угадать за ними смятение другой души, с трудом подавляемую в ней ярость и отчаяние, которое не знает, на что ему решиться, ибо выбирать не из чего: или позор, или кровь, или слезы.

Что же касается меня, то если я скажу вам, что в тот день я трижды или четырежды перечитал эту записку, можете мне верить: так оно и было; и если я скажу, что я перечел ее и на другой день до и после завтрака, вы и тут можете не сомневаться: все это чистая правда. Но если я заговорю об испытанном мною при этом потрясении, не спешите со мной согла­шаться и требуйте доказательств. Ни в то время, ни лаже теперь я не сумел бы распознать до конца свои тогдашние чувства. Страх не страх, жалость не жа­лость, самодовольство не самодовольство... Не знаю. И даже любовь моя была какой-то безлюбой, в ней больше не было страсти. И все это, вместе взятое, образовывало достаточно сложную и расплывчатую комбинацию, нечто такое, что вряд ли можно понять. Я вот не понял. И будем считать, что я ничего не говорил.

Глава СIХ

ФИЛОСОФ

Известно, что я перечитывал письмо до и после завт­рака,— следовательно, известно, что я завтракал; оста­лось лишь добавить, что завтрак мой в то утро был непривычно скромен и состоял из яйца, ломтя хлеба и чашки чаю. Как видите, память моя сохранила ма­лейшие подробности этого завтрака и он избежал уча­сти куда более важных вещей, опущенных мною выше. Казалось бы, в то утро все мои мысли должны были сосредоточиться на происшедшем; ничего подобного, я всецело был поглощен философскими рассуждениями Кинкаса Борбы, который именно в этот день почтил меня своим визитом. Прежде всего он сообщил мне, что от своих последователей гуманитизм не требует ни­каких ограничений, что философия эта отлично ужи­вается со всеми радостями жизни, включая чревоуго­дие, зрелища и любовные утехи, ибо всякое воздержа­ние обнаруживает свою связь с аскетизмом, аскетизм же является законченным выражением человеческой глупости.

— Вот, к примеру, святой Иоанн; жил в пустыне, питался акридами вместо того, чтобы мирно толстеть при дворе, заставляя худеть фарисеев.

Бог мне простит, если я опущу здесь историю Кин­каса Борбы, выслушанную мной со всеми подробностя­ми в тот печальный день, историю длинную, запутан­ную, но любопытную. А не пересказывая истории его жизни, излишне описывать и его самого, хотя нужно заметить, что по виду он сильно отличался от того

Кинкаса Борбы, с которым я когда-то встретился на бульваре. Но я умолкаю; скажу только, что если бы люди разнились между собой не чертами лица, а плать­ем, я ни за что не признал бы в этом человеке Кинкаса Борбу, приняв его скорее за верховного судью без мантии, за генерала в штатском или, по крайней мере, за преуспевающего дельца. Я отметил и отлично сши­тый сюртук, и белоснежную рубашку, и сверкающие ботинки. Даже голос его, такой сиплый в прошлую нашу встречу, казалось, вернул себе былую звонкость. Что же до его жестикуляции, то она, оставшись, как и прежде, весьма бурной, все же сделалась менее бестолковой и подчинилась какой-то системе. Я вовсе не хочу описывать Кинкаса Борбу, но если к сказан­ному добавить еще про золотой брелок, украшавший его грудь, и упомянуть о качестве кожи, из которой были сделаны его ботинки, то вот вам и начало описа­ния, опущенного мною для краткости. Пусть всем будет известно, что ботинки были лакированные. И пусть все узнают, что Кинкас Борба получил добрую пару тысчо­нок в наследство от старого дядюшки из Барбасены.

Моя душа (позвольте мне здесь прибегнуть к дет­скому сравнению), моя душа оказалась в этом случае чем-то вроде мячика. Рассказ Кинкаса Борбы подбро­сил ее ударом ладони, и, едва она стала падать, записка Виржилии другим ударом снова подбросила ее, и она снова взлетела в воздух; затем стала опускаться, но происшествие на бульваре подбросило ее новым уда­ром, столь же сильным и энергичным. Боюсь, что я не создан для подобной игры. Эти подбрасывания лишали меня душевного равновесия. Мне хотелось свалить Кинкаса Борбу, Лобо Невеса и записку Виржилии в какую-нибудь одну философскую систему, а затем по­слать все это к... Аристотелю.

Однако беседа с Кинкасом Борбой принесла мне несомненную пользу. Особенно восхитила меня тонкая наблюдательность, с которой он анализировал зарож­дение и развитие порока в человеческой душе: невидимые сражения и постепенные капитуляции, наконец, привычка к пороку.

— Вот возьми, к примеру, меня,— рассуждал Кин­кас,— всю первую ночь, которую я провел на ступенях церкви святого Франсиска, я проспал как убитый, слов­но на пуховике. А почему? А потому, что я последовательно скатывался от соломенного тюфяка до деревянной скамейки, от собственной комнаты до ночевок в полицейском участке, а потом на улице...

В заключение он намеревался изложить мне суть своей философской системы, но я попросил его отло­жить это на другой раз. Сейчас я очень занят и, к со­жалению, вынужден прервать нашу беседу, пусть он как-нибудь навестит меня: я всегда дома. Кинкас Борба заговорщицки улыбнулся,— возможно, и до него дошли слухи о моей связи,— но ничего не сказал. Уже стоя на пороге, он обратился ко мне с чем-то вроде напутствия:

— Я верю, что ты придешь к гуманитизму; ведь только в нем дух твой найдет себе прибежище — в этом вечном море, куда я погрузился, дабы выловить там истину. Греки искали ее на дне колодца. Какое жалкое заблуждение! На дне колодца! Именно поэтому они ее и не нашли. И сами греки, и грекофобы, и грекофилы склонялись над колодцем, силясь разглядеть истину, которой там нет и не было. А сколько веревок и ведер было понапрасну упущено в этот колодец! Са­мые дерзкие даже спускались на дно и нашли там... жабу. А я отправился прямехонько к морю. И я верю, что ты тоже к нему придешь.

Глава СХ

ТРИДЦАТЬ ОДИН

Спустя неделю Лобо Невес был назначен губернатором в одну из провинций. У меня теплилась надежда, что он откажется, если указ снова будет датирован 13-м числом. Однако он пришелся на 31-е, и эта простая перестановка цифр сняла с них дьявольское заклятие. Сколь глубоко скрыты от нас тайные пружины нашей жизни!

Глава CXI

СТЕНА

Не в моем обычае что-либо утаивать или о чем-либо умалчивать, и потому на этой странице я поведаю вам о случае со стеной. Лобо Невес с Виржилией вот-вот должны были уехать. Придя к доне Пласиде, я увидел на столе сложенную пополам записку. Записка была от Виржилии. Она писала, что ждет меня ночью у себя в саду, непременно. Записка кончалась словами: «Со стороны переулка стена невысокая».

Я невольно поморщился. Послание Виржилии по­казалось мне неприлично легкомысленным, необдуман­ным и даже смешным. Мало того что все это и так грозило скандалом, мне предлагали еще разыграть роль какого-то комического персонажа! Я представил себе, как я карабкаюсь на эту стену, пусть она даже и не­высока со стороны переулка, и только хочу спрыг­нуть в сад, как меня тут же хватает проходящий мимо полицейский и отводит в участок. Стена невы­сокая! Ну и что из того, что она невысокая! Видимо, Виржилия не слишком сознавала, что делает, и, может быть, сейчас она уже раскаивается, что написала эту записку. Я еще раз взглянул на помятый, но не­преклонный клочок бумаги. Мне вдруг захотелось разорвать его на тридцать тысяч кусочков и пустить по ветру — пусть уносит бренные останки моей люб­ви... Но самолюбие, стыд при мысли, что я струсил, остановили меня... Нет, я все-таки должен пойти на это свидание.