Записки с того света (Посмертные записки Браза Кубаса) 1974 - Машадо Ассиз

Впрочем, иногда я оживал. Выдвинув ящики стола, я вынимал оттуда старые письма: от друзей, родствен­ников, возлюбленных (включая Марселу), перечиты­вал их все подряд, одно за другим, и вновь переживал свое прошлое... О, неопытный читатель, если ты не сохраняешь писем своей юности, тебе никогда не узнать этих раздумий над пожелтевшими страницами, ты никогда не насладишься созерцанием себя самого, юного, с треуголкой на голове, в семимильных сапогах, с длинной ассирийской бородой, танцующим под звуки анакреонтической свирели. Храни же письма своей юности!

Или, если тебя не прельщает треуголка, я, позаим­ствовав любимое выражение одного старого моряка, приятеля Котрина, скажу тебе, что, сохранив письма своей юности, ты получишь возможность «окунуться в печаль». Так, кажется, говорят наши моряки, когда в далеком море поют песни о родной земле, и эта по­этическая метафора заключает в себе самую невырази­мую тоску на свете — тоску по родине.

Глава СXVII

ГУМАНИТИЗМ

Все же имелись две силы (кроме еще третьей), кото­рые способствовали моему постепенному возвращению к привычной жизни: Сабина и Кинкас Борба. Моя сестра с поистине неукротимой энергией сватала мне Лоло, и, надо сказать, я не слишком сопротивлялся ее матримониальным намерениям. Что же касается Кинкаса Борбы, то он наконец изложил мне суть гуманитизма, философского учения, призванного сокру­шить все прочие философские системы.

— Мировая душа,— говорил он,— есть не что иное, как собственно человек, воплощенный во всех людях сразу. В развитии этой единой мировой души насчиты­ваются три фазы: статическая — до сотворения мира; расширительная —- положившая начало его сотворению, и распространительная—связанная с появлением человека; я прибавлю к ним еще одну — сокращательную, во время которой человек и все сущее будут вновь поглощены единой мировой душой. Расшире­ние, положившее начало нашему миру, внушило ми­ровой душе желание завладеть им и привело ее к следующей фазе, распространительной, которая пред­ставляет собой не что иное, как олицетворенное размножение первоначальной субстанции.

Поскольку все это было не очень для меня понят­но, Кинкас Борба постарался развить свою систему взглядов более детально, осветив основополагающие принципы своей философии. С одной стороны, объяс­нял он, гуманитизм смыкается с брахманизмом в частности, разделяя его точку зрения на проис­хождение людей из различных частей тела верхов­ного божества — мировой души. Но то, что в инду­истской религии имеет узкотеологическое и узкопо­литическое значение, в философии гуманитизма является всеобщим критерием человеческой ценности. Разумеется, произойти из груди или бедер верховного существа, то есть родиться сильной личностью, совсем не то же самое, что произойти из его волос или кон­чика носа. Отсюда — необходимость развивать и за­калять свои мускулы. Геракл — вот символ, являющий­ся предтечей гуманитизма. Здесь Кинкас Борба вы­сказал мысль о том, что язычество могло бы прийти к истине, если бы оно не унизило себя непристойной фривольностью своих мифов. С гуманитизмом ничего подобного случиться не может. В этой новой религии не найдется места легкомысленным приключениям, роковым страстям, детским печалям и радостям. Лю­бовь для нее — священнодействие, размножение — ритуал. Поскольку жизнь есть величайшее благо вселенной и даже последний нищий предпочитает свое жалкое существование смерти (в чем и заклю­чается чудодейственное влияние мировой души), то, следовательно, воспроизведение жизни не имеет ничего общего с любовными приключениями и яв­ляется моментом причащения в литургии нашего духа. Ибо есть только одно подлинное несчастье — не родиться.

— Представь себе, например, что я не родился,— продолжал Кинкас Борба,— разве я мог бы сейчас на­слаждаться нашей с тобой беседой, есть этот карто­фель, ходить в театр и вообще делать все то, что определяется словом «жить»? Заметь, я отнюдь не де­лаю человека чем-то вроде коляски, в которой разъ­езжает мировая душа; нет, он сам в одно и то же время и коляска, и возница, и ездок; каждый человек есть мировая душа в миниатюре; отсюда и необходи­мость поклонения самому себе. Я легко докажу тебе превосходство моей философской системы над всеми прочими. Возьми, к примеру, такое чувство, как за­висть. Любой моралист, будь он грек или турок, христианин или мусульманин, не устает обрушивать на нее громы и молнии. От равнин Эдома[64] до гор Тижуки все единодушно осуждают зависть. Отлично; и все же откажемся от старых предрассудков, забудем все эти обветшалые сентенции и обратимся к изуче­нию зависти, этого тонкого и благородного чувства. Если каждый человек есть не что иное, как мировая душа в миниатюре, то, очевидно, ни один человек не может быть противопоставлен другому, как бы ни были велики их внешние различия. Так, например, палач, который казнит осужденного, сам может быть заклей­мен позором в каких-нибудь высокопарньх виршах, но важно не это, а то, что в данном случае одна миро­вая душа наказывает другую мировую душу, престу­пившую закон всеобщей мировой души. То же самое я скажу и об убийце, расправляющемся со своей жертвой: в этом случае мировая душа просто демонстрирует свою силу. Тем более (и тому есть примеры), что при других обстоятельствах убийца и жертва вполне могут поменяться местами. Если ты хорошенько во все это вникнешь, ты легко поймешь, что зависть есть не что иное, как преклонение, которое борется со своим кумиром, а поскольку борьба есть великая функция человеческого рода, то все агрессивные чувства больше, нежели какие-нибудь другие, способ­ствуют его счастью. Вот почему зависть является добродетелью.

Брахманизм — одна из древнейших индийских религий.

Зачем скрывать? Я был потрясен. Ясность изло­жения, логика идей, четкость выводов — все это по­давляло своим размахом и величием, и я вынужден был прервать на несколько минут нашу беседу, дабы переварить новую философию Кинкаса Борбы. Ее автор почти не скрывал своей радости триумфатора. Взяв с тарелки куриное крылышко, он принялся об­гладывать его с философским спокойствием. Я по­пытался было кое в чем возразить ему, но так робко, что он в два счета не оставил от моих возражений камня на камне.

— Для понимания сущности моей системы важно прежде всего никогда не забывать о всеобщем начале, размещенном и воплощенном в каждом человеке. Возьми, к примеру, войну: мы считаем ее народным бедствием, в то время как она всего лишь привычный жест мировой души: мировая душа потянулась так, что захрустели косточки... А голод (он философски пососал крылышко), голод лишь доказывает, что мировая душа способна подчинять себе свое собст­венное чрево. Для меня же лучшим доказательством истинного величия моей системы является вот эта курица. Она была выкормлена кукурузой, выращенной одним из африканцев, привезенных к нам, ну, пред­положим, из Анголы. Этот африканец родился, вырос и был продан в рабство; его доставили сюда на ко­рабле, для постройки которого десятеро, а то и дю­жина лесорубов валили деревья в африканской чаще; корабль шел под парусами — ив них труд восьмерых или десятерых ткачей, а еще канаты и прочая мор­ская снасть. И выходит, что в эту курочку, угодившую мне на обед, вложено великое множество усилий и тя­гот, и все с единственной целью — усладить мое чревоугодие.

Когда подали сыр, Кинкас Борба перешел к дока­зательствам того, что его философская система спо­собна также избавить человечество от страданий. С точки зрения гуманитизма страдание, боль — всего лишь результат нашего воображения. Ребенок, кото­рому угрожают побоями, закрывает глаза и начинает дрожать еще до того, как к нему успели прикоснуться. Это предчувствие боли — свойство, порожденное че­ловеческой фантазией, наследственностью и самовну­шением. Разумеется, чтобы раз и навсегда покончить с болью, недостаточно просто принять систему, это лишь первое, но непременное условие; все остальное следует предоставить естественному ходу вещей. В один прекрасный день, когда человек до конца проникнется сознанием, что он-то и есть та самая мировая душа, ему останется лишь воспарить мыслью к своей пер­воначальной субстанции, дабы противостоять любому болевому ощущению. Однако природа торопиться не любит, и вряд ли человек достигнет такой степени совершенства раньше чем через несколько тысяче­летий.

Спустя несколько дней Кинкас Борба ознакомил меня со своим философским трактатом. Его сочине­ние состояло из четырех томов, по сто страниц каждый, написанных от руки бисерным почерком, с обильным цитированием латинских авторов. Послед­ний том содержал политическое кредо Кинкаса Борбы, основанное на философии гуманитизма; эго, пожалуй, наиболее скучная часть трактата, хотя раз­работана она была с железной логической после­довательностью. Общество, преобразованное по методу Кинкаса Борбы, не избавляет человека от войн, ре­волюций, побоев или ножа в спину, а также от ни­щеты, голода и болезней; но поскольку эти допускаемые бедствия суть всего лишь отклонения в процессе нашего познания (ибо они не что иное, как внешние признаки внутренней субстанции, и как таковые не могут влиять на человека, если не считать того, что они нарушают монотонность его существования), то должно быть ясно, что их наличие не в силах помешать счастью человечества. И даже если и в будущем подобные бед­ствия (само по себе это определение с точки зрения гуманитизма в корне неверно) станут восприниматься с позиций мироощущения, ограниченного предрассуд­ками старого времени, то все равно это не сможет подорвать его систему по двум причинам; во-первых, мировая душа есть единое и абсолютное начало всех творений, и потому каждый человек должен почитать высшим наслаждением пожертвовать собой во имя создавшей его божественной силы; во-вторых, духов­ная власть человека над землей никогда не исчез­нет, ибо земля эта создана единственно для его удовольствия, так же как звезды, ветер, финики и ревень.