Неверная. Костры Афганистана - Андреа Басфилд

– Нет! Это ты послушай! Люди, кто-нибудь из вас когда-нибудь думает обо мне? Интересуется, что я чувствую? Кого-нибудь волнует, почему я по утрам глаза не могу разлепить – а я не могу их разлепить, потому что всю ночь тревожусь из-за того, что некому позаботиться обо всех проклятых женщинах в этом проклятом доме!

– Не говори при мне таких слов!

– Не говори, не говори!.. Что в них такого? Это только слова. Поступки значат больше, чем слова. А я – если не тревожусь о тебе и о том, кто сделает счастливой тебя, когда я вырасту и женюсь, то тревожусь о Джорджии, которая говорит с одним мужчиной, а думает о другом, а если я не думаю о Джорджии, то думаю о Мэй, которую ждет ад, если она не перестанет быть лесбиянкой и не выйдет замуж. Вот о чем я говорю! Кто-нибудь из вас имеет хотя бы малейшее представление, под каким гнетом я живу?

И, выпалив все это, я вылетел из комнаты, а мать осталась сидеть неподвижно, словно камень, с открытым ртом, в кои-то веки не зная, что ответить.

21

За эту вспышку Аллах покарал меня, послав ночь воистину ужасных страданий, когда все зло этого мира явилось в наш дом, чтобы, побурлив у меня в животе, вырваться наружу из зада.

«Немного покоя», – сказал доктор Хьюго, и теперь-то уж я был уверен, на все сто процентов, что он дерьмово разбирался в дерьме – особенно в том дерьме, которое через каждые пятнадцать минут лилось из моей попы, словно из нее выдернули пробку.

К счастью, в нем разбиралась моя мать. И когда ее разбудили мои стоны и пердеж, в стомиллионный раз за ту ночь грозивший обрушить стены туалета, она дала мне запить ложку толченой гранатовой кожуры стаканом теплого молока и, уложив меня обратно в постель, убаюкала наконец тихой колыбельной песней.

– Я люблю тебя, сынок, – были ее последние слова, которые я услышал перед тем, как уснуть.

Мы в Афганистане мало что имеем – помимо наркотиков, автоматов и прекрасных пейзажей, но за долгие годы научились обходиться без всех этих разноцветных таблеток и жужжащих механизмов, которыми окружены больные люди на Западе.

Когда у нас кружится голова, мы выпиваем стакан лимонного сока, смешанного с водой и сахаром. Когда воспалено горло, мы тыкаем в него по утрам три раза кулаком, чтобы расчистить проход в желудок. А когда у нас понос, мы принимаем сушеную гранатовую кожуру.

Конечно, это самолечение не всегда можно назвать совершенным – я где-то читал, что прикладывание пепла к ране может скорее убить, чем исцелить, и знал, что после материнского лекарства дня три, самое малое, к туалету близко не подойду – но, в общем и целом, оно помогает.

Это как с наркоманами и сумасшедшими – когда родственникам становится с ними совсем невмоготу, их сажают на цепь на сорок дней у священных гробниц, дабы с их проблемами разобрался сам Господь. И пусть наркошкам и психам приходится несладко – они сидят больше месяца только на хлебе и зеленом чае, и дети каждый день дразнят их и швыряются камнями, – но это тоже помогает. А если не помогает, они умирают, и таковы, должно быть, Божьи замыслы насчет них, иначе они бы вовсе не были сумасшедшими и наркоманами, а хорошо учились бы в школе и стали бы юристами или кем-нибудь еще в этом роде. Или хотя бы – как Пир-дурачок – превратились в королей блох.

Как бы там ни было, в болезни самое лучшее то, что назавтра не надо идти в школу.

Не то чтобы мне учиться не нравилось – уроки были довольно легкие, и я по-прежнему получал хорошие оценки за свой почерк, – но, будь у меня каждый день право выбора между теплой постелью и деревянной скамьей, которую я делил с мальчиком, от чьих подмышек несло помойкой, боюсь, всегда побеждала бы постель.

И если бы ворота не открывались и не закрывались, то и дело выдергивая меня из сна, я наверняка проспал бы до середины следующей недели и пропустил еще больше уроков. Но я не проспал, потому что ворота открывались и закрывались.

И пришлось, в конце концов, встать и посмотреть, что там, черт возьми, происходит.

Выйдя на солнце, раздражающе яркое и старавшееся выжечь своим светом глаза, я услышал, что взрослые разговаривают в саду.

Протерев глаза и пригладив мягкую шерстку, которая росла сейчас вместо волос на моей голове, я побрел в сад и нашел там Джорджию, Джеймса и Мэй. Они сидели на ковре, расстеленном на траве, и раскладывали на пластиковой скатерти тарелки и хлеб, собираясь завтракать. С ними были еще доктор Хьюго, Рейчел и какая-то незнакомая женщина – с короткими темными волосами и слегка волосатым лицом.

– Люди, у вас сегодня нет работы? – спросил я.

– Одно утро Афганистан может обойтись и без нас, – ответила Мэй и подвинулась, предлагая мне сесть рядом.

– Пожалуй, может, – улыбнулся я, – особенно без Джеймса.

Джеймс засмеялся вместе с остальными и спросил:

– О, нам, кажется, получше? – И это было хорошо, сидеть здесь в окружении этих белолицых людей, которым, кажется, нравилось мое общество.

– Как дела, дружок?

Доктор Хьюго наклонился ко мне, и, когда он сделал это, я заметил, как Джорджия коснулась его колена, что удивило не только меня, но и доктора, судя по тому, что он быстро повернул голову и взглянул на нее.

– Спасибо, замечательно.

– Фавад, это Джеральдина, – сказала Мэй и положила руку на колено незнакомки.

– Привет, – сказал я.

– Привет, – отозвалась Джеральдина.

Я посмотрел на Джеймса. И заметил, что он тоже касается колена Рейчел.

В мире явно что-то происходило.

За спиной заскрипели ворота, открывшись и закрывшись снова, и вошел Шир Ахмад, как раз вовремя, чтобы помочь моей матери донести до сада блюда с мантами и салатом.

– Салям, – поздоровался он со всеми.

– Салям, – ответили все, и Джеймс придвинулся ближе к Рейчел, чтобы дать ему место на ковре.

Я внимательно посмотрел на мать, когда она тоже села с нами, рядом с Джорджией. Колени ее были прикрыты и оказались достаточно далеко от рук Шир Ахмада, так что скандала мне устраивать не пришлось.

Да, в мире явно что-то происходило.

– …Весна, – сказал Пир Хедери, – известная также как время спаривания.

– Ой, не надо так, пожалуйста… – запротестовал я.

– Сынок, я просто объясняю, что это такое.

Я смотрел на Пира, изрядно смущенный картиной, которую он только что предложил моему воображению, и смущенный еще больше оранжевым сиянием его свежевыкрашенной хной бороды. Зачем мужчины красят ею бороду – всегда было для меня тайной, а мне в данный момент хватало загадок и без того.

После того как завтрак кончился и все соблаговолили удалиться на работу, мама согласилась, что немножко свежего воздуха мне не повредит, и я отправился в магазин, чтобы повидать Джамилю, пока она не ушла в школу, и расспросить старика о делах взрослых.

Что это было ошибкой, я понял в ту же секунду, как вопрос слетел с моего языка.

– Да-да, – сказал он. – Взрослые в это время становятся игривыми.

– Игривыми?

– Да, таково воздействие восхитительной афганской весны – солнце яркое, кровь согревается в нас после долгой зимы. И, согревшись, устремляется прямо в сердце, и все превращаются в чокнутых дураков.

– Не это ли называется любовь? – спросила Джамиля, пытаясь вычистить то, что осталось от зубов Пса, деревянной щеткой, которой Пир Хедери чистил собственные зубы. Если бы он это видел – взбесился бы.

– Кто-то зовет это любовью, малышка, а кто-то – безумием.

– Кто и что зовет безумием?

В магазин вошел Спанди, помахивая сумкой с телефонными карточками.

Он все чаще и чаще захаживал к нам в последнее время, и Пир Хедери заметил уже, что магазин его стал больше походить на сиротский приют, чем на деловое заведение.

– Любовь, – ответил старик, – мечту поэтов, девочек тринадцати лет, индийских танцовщиц и иностранных толстосумов.

– Вы никого и никогда не любили? – спросила Джамиля.

– Времени не было, – ответил он. – Я был слишком занят…

– Ведя джихад! – закончили мы вместе с ним.

– И это правда! – гаркнул он. – Да и попробуй полюби, когда все женщины закутаны с ног до головы и жениться ты должен на своей двоюродной сестре!

Несмотря на старческие придури Пира и странное его желание выглядеть как банка «Фанты», в словах его все же было что-то справедливое.

Взять хоть следующую пятницу. Мать, благо они с сестрой помирились, затащила меня к ней в гости. И когда мы туда пришли, то с изумлением обнаружили, что в животе у моей тети подрастает еще одно дитя. Поскольку после последней нашей встречи она нисколько не сделалась краше, я решил, что дядя, видно, был под властью весны в своей крови, когда это сотворил.

– Слов нет, какая гадость, – сплюнул Джахид, выслушав мои поздравления с будущим новым братцем. – Даже думать об этом не хочу.

Я его не винил и даже почувствовал к нему искреннюю жалость, потому что обычно секс был единственным, о чем Джахид хотел думать всегда.

– Должно быть, это ужасно – никогда не узнать любви, – заметила Джамиля, когда мы со Спанди провожали ее в школу.