Неверная. Костры Афганистана - Андреа Басфилд

Родственники Спанди, шепча молитвы, совершили обряд Касл-и-Майет, омыли его маленькое тело, поскольку, чтобы войти в рай, следует быть чистым. Их тени после этого закутали его с головы до ног в белый кафанский хлопок.

Закончив же, раздвинули занавеси и вынесли Спанди – с лицом закрытым теперь от нас навеки. Его отец, казалось постаревший на сто лет и волочивший ноги, как дряхлый инвалид, положил Спанди на носилки, стоявшие на земле, дабы мулла прочел над ним Намаз-и-Майет, молитву, что должна была направить его на путь к следующей жизни.

После молитвы Спанди подняли на плечи те, кто его любил, и понесли на кладбище.

Сказать «прощай» явилось много народу, и вся толпа с печальными лицами расступилась перед Спанди и его родней, а потом сомкнулась за ними.

Здесь были все мы – я, Джамиля, Джахид, моя мать, Шир Ахмад, Джорджия, Мэй, моя тетя, ее семья и Джеймс, который вел, поддерживая, Пира Хедери.

А впереди всех, вместе с жителями деревни, откуда был родом Спанди, шли Хаджи Хан и Исмераи.

Как они узнали о его смерти, я понятия не имел. Но в Афганистане дурные вести разносятся быстро.

В мечети, в которой мы собрались перед тем, как пойти на кладбище, где покоились под обрывками флагов павшие моджахеды и скрывалось под рядами каменных холмиков множество других мертвецов, Хаджи Хан и Джорджия увиделись друг с другом в первый раз с того времени, когда умерло их дитя.

Я видел, что глаза их встретились, но сами они не сделали ни шагу навстречу, и расстояние между ними лишь усугубило мою печаль, ибо я понял, насколько тяжело это было для них обоих.

На мгновение во мне вдруг вспыхнуло отчаянное желание закричать на них, заставить их взяться за руки и снова быть вместе, забыв все то, что происходило раньше, потому что важным был лишь сегодняшний день, и завтра могло оказаться слишком поздно что-то решать. Но я не сделал этого.

Не мог.

Горло мое сжималось от слез, изнутри меня поедала дыра, и, кроме всего прочего, я понимал, что не мое это дело.

Они достаточно взрослые, чтобы позаботиться о себе самостоятельно.

Мы пришли на кладбище, женщины и иностранцы встали в стороне, а мужчины – возле муллы.

Святой человек подозвал отца Спанди и попросил его положить сына в могилу, которая уже была вырыта для него, и сердце мое, когда я смотрел на это, разрывалось на части.

Когда отец Спанди, волоча ноги, двинулся вперед, я впервые начал понимать, как тяжела смерть, – словно на тебя обрушилась огромная, каменная стена.

Хотя таким же образом ушла уже половина моих родных, прежде мне не казалось это чем-то реальным, а воспринималось так, будто всего лишь закончилось телевизионное шоу и экран опустел.

Сейчас же я понимал, что это – конец, ужасный конец всему, и выносить происходившее у меня почти не было сил.

Отец Спанди с мокрым от слез лицом взял на руки белый сверток, который был когда-то его сыном, и бережно опустил в землю, уложив тело на левый бок в небольшом углублении, где ему предстояло лежать вечно.

Сделав это, он сошел к нему, нагнулся и начал повторять ему в ухо слова Корана, которые читал мулла, стоявший над ними обоими.

Потом отец Спанди выпрямился и начал брать одну за другой приготовленные плоские каменные плиты и укладывать поверх тела сына, замуровывая его в могиле. Я видел, что это отнимало у него последние силы, – всякий раз, когда он опускал очередной камень, руки его дрожали, отказываясь делать это, и ему приходилось их напрягать.

Потом вперед вышел мужчина, который был, как я догадался, дядей Спанди с отцовской стороны, и помог ему выбраться наверх, где стояли, дожидаясь окончания этой скорбной работы, все остальные. И взялся крепко за рукав его шальвар камиз, чтобы помочь ему устоять на ногах, ибо ноги его ослабели от слез.

Один за другим мимо них начали проходить к могиле все собравшиеся, чтобы бросить поверх камней несколько лопат земли.

В длинной веренице мужчин я заметил вдруг краем глаза что-то голубое и повернул голову, желая разглядеть получше. И испытал потрясение, увидев Пира-дурачка, смотревшего прямо на меня. Его глаза были полны слез, и, когда они встретились с моими, зрение мое затуманилось окончательно, и лицо Пира расплылось.

Мне и в голову не приходило, что сумасшедший тоже может горевать о мальчике, и я испытал вдруг жгучий стыд за все наши насмешки над ним, поскольку понял внезапно, что сердце у него такое же доброе, как и у любого другого человека, находящегося здесь.

Глаза я вытер как раз вовремя, чтобы увидеть, как Пир выходит вперед и берет лопату у другого мужчины, собираясь высыпать на Спанди три холмика земли.

И вовремя, чтобы увидеть замешательство на лице Хаджи Хана, повернувшегося в этот момент к Джорджии. Впрочем, в ее глазах тоже отразилось неимоверное удивление при виде человека, чьи ноги были босы и покрыты грязью, волосы свалялись в плотный колтун, а тело было украшено совершенно невероятной голубой замшевой курткой, сшитой явно для женщины.

23

После смерти Спанди я, наверное, немножко сошел с ума, потому что никак не мог привести в порядок свои мысли и чувства. Как ни старался сосредоточиться и взять себя в руки, ничего не получалось. То я был печальнее самой печали, то ярился, как ужаленный слепнем бык, то не чувствовал вовсе ничего – настолько ничего, что думал даже, не отнял ли у меня Бог способность ощущать боль, как не ощущают ее прокаженные, когда крысы отгрызают им пальцы.

Прежде меня пугали рассказы Джахида о прокаженных – якобы по ночам у них исчезают носы, потому что лицами их лакомятся всякие звери, – но сейчас это не казалось таким уж страшным – исчезать постепенно во сне. Однако, когда на следующий день после похорон Спанди я поведал об этом Пиру Хедери, старик меня, похоже, не понял.

– Посиди-ка ты, пожалуй, дома несколько дней, – вот и все, что он сказал.

Джамиля из-за слез своих тоже пока не появлялась в магазине, и я согласился.

Но, к великой моей досаде, все взрослые в нашем доме считали, кажется, что лучше будет, если меня чем-то занять, и придумывали то одно, то другое, пока дело не дошло наконец до игры под названием «Твистер». И когда они начали завязываться узлами на полу, я просто вынужден был сказать им:

– Нет. Не хочу играть и не буду, – после чего удалился прочь, поискать хоть какого-то покоя.

Вернувшись к себе комнату, я попытался сбежать от них в книгу, которую дал мне почитать Шир Ахмад, о прославившихся на весь мир людях, носивших такие имена, как Эйнштейн, Флоренс Найтингейл, Пастер, Пикассо, Толстой, Жанна д’Арк, Сократ и Христофор Колумб. Из прочитанного явствовало, что они совершали совершенно потрясающие вещи – в математике и медицине, войнах и путешествиях, и даже в таком простом деле, как думание.

Увы, книга сообщала заодно, что все они умерли, что едва ли могло отвлечь меня от мыслей о Спанди.

– Нужно время, голубчик, – объяснила Мэй, когда я встретил ее на кухне.

Я кивнул.

– Время, Фавад, – вот все, что тебе надо, – подтвердил Джеймс, оторвавшись от своего ноутбука, когда я встретил его в саду.

Я снова кивнул.

– Пройдет время, и станет легче, – добавила Джорджия, когда столкнулась со мной на лестнице, идя на работу.

– Сколько времени должно пройти? – не выдержал я наконец.

– О, – Джорджия остановилась, – думаю, это зависит от личности. Спанди был тебе таким хорошим другом, что, наверное, немного времени все же понадобится.

Что ж, все было ясно – мне нужно только время, и, вероятно, понадобится его немного.

Тогда я начал понимать, что одна лишь мама действительно знает, что я на самом деле переживаю. Она одна мне ничего не говорила. А только обнимала меня, когда я приходил посидеть с ней в ее комнате, и оставляла в покое, когда не приходил.

В тот день, когда похоронили Спанди, мы, вернувшись домой, пили чай в саду – все, кроме Джорджии, которая вышла за ворота и сидела там с Хаджи Ханом в его «лендкрузере».

Он приехал вскоре после нашего возвращения и послал Абдула вызвать ее из дома.

В былые времена я умирал бы от любопытства – о чем они там говорят, но теперь и этот интерес куда-то делся, и мне казалось, что безвозвратно.

Теперь я мог думать лишь о том, что взрослые, несмотря на вес своих лет, похоже, глупы невероятно – взрывают друг друга; солдаты стреляют в детей; мужчины пренебрегают женщинами, которых любят, а женщины, которые любят их, притворяются, что не любят. Из газет, которые я читал Пиру Хедери, явствовало, что практически все, о ком в них говорилось, куда больше интересовались спорами о законах и выяснением, кто на чьей стороне, чем настоящей жизнью.

Индийский актер Салман Хан, который был не так знаменит, как будущий муж Джамили Шарук Хан, сказал однажды – я прочел это в журнале, который нашел возле парка Шахр-и-Нау, – что люди в своей жизни «должны идти прямо и сворачивать направо».

Я поразмышлял об этом какое-то время и пришел к выводу, что он неправ.