Неверная. Костры Афганистана - Андреа Басфилд

19

– Поехали, Фавад!

Спанди подбежал ко мне на улице, когда я катил на дневную работу в магазин Пира Хедери.

– Кабул в огне, а мы все пропустим!

– Что значит – «в огне»? – спросил я, останавливая велосипед и устремляя взгляд в небо в поисках дыма, пламени и других признаков пожара.

– Американцы убили кучу народа, и все бунтуют, – объяснил он, хватаясь за сиденье моего велика. – По радио говорят, по улицам маршируют сотни людей и поджигают все, что видят. Я слыхал даже, будто в Шахр-и-Нау сожгли какого-то китайца.

– Не может быть!

– Правда! – заверил меня Спанди. Его серые прежде щеки были сейчас красными от возбуждения.

– Но за что? – спросил я.

– Какая разница? – ответил он. – Это же бунт! Нет никаких правил!

– Тогда ладно, поехали, пока все не пропустили! – согласился я, и Спанди забрался позади меня на велик, уцепился за мою куртку, чтобы не упасть, и мы помчались смотреть на бунт.

Казалось бы, отыскать в городе сотни бунтовщиков, сжигающих китайцев, дело не сложное. Но к тому времени, как мы добрались до Шахр-и-Нау, там не было ни одного человека, похожего на бунтовщика, и о том, что произошло что-то серьезное, говорили только почерневшие каркасы полицейских пропускных пунктов, разбитые витрины магазинов и рассыпанное по улицам еще не разворованное добро.

Мы двинулись по следу, расспрашивая других мальчишек, чтобы уточнить направление, и все-таки нашли наконец в районе Таимани небольшую толпу, выкрикивавшую «Смерть Карзаи!» и «Смерть Америке!».

Над головами они держали плакаты с портретами Ахмад-Шаха Массуда, и мы, сообразив, что это и есть бунтовщики, к ним присоединились.

К тому времени, как мы пристроились в хвост процессии, народу в ней оставалось не так уж много, и большинство было похоже на студентов, но мы все равно решили им помочь и принялись кричать: «Смерть Америке!» – поскольку, похоже, это было все, что требовалось, чтобы стать участником бунта.

Шедший перед нами мужчина в черном оглянулся с улыбкой, услышав наши голоса, и мы, поощренные, начали кричать еще громче, на сколько хватало дыхания:

– Смерть Америке! Смерть Америке! – одновременно смеясь от возбуждения.

Толпа маршировала по улицам, подобно секте каких-нибудь братьев-америконенавистников, и двое мальчиков постарше пытались повалить каждую встречавшуюся по пути сторожевую будку, установленную возле зданий с вывесками на иностранном языке. У нас со Спанди недоставало ни силы, ни храбрости, чтобы помогать им в этом, и слабость свою мы возмещали криками.

– Смерть Америке! – вопили мы, пытаясь придать своим лицам то выражение ненависти, какое видели у остальных.

– Смерть Америке!

– Да! Сдохни, Америка! Ты – мусор! – кричал Спанди.

– Воняешь гнилой капустой! – подхватывал я.

– И собачьим дерьмом! – соглашался Спанди.

– И воюешь как девчонка!

– И хнычешь как женщина!

– И ешь детей!

– И трахаешь ослов!

– И…

Тут мне дали по шее.

– Что вы, засранцы, здесь делаете? – донесся до моего слуха злой голос, и, обернувшись, я увидел за спиной разъяренного Джеймса.

Опять я забыл, что иногда он все же должен зарабатывать себе на жизнь.

Позади процессии толпились вдоль дороги и другие белолицые журналисты с ручками, блокнотами и фотоаппаратами в руках.

– Мы протестуем, потому что американцы убили пятьсот афганцев! – проорал я, пытаясь перекричать остальных бунтовщиков, в чьи голоса появление прессы вдохнуло, казалось, новые силы.

– Ты сам не знаешь, что мелешь! – крикнул Джеймс в ответ, что было на самом деле правдой. – Это не игра, Фавад. Идите сейчас же домой, не то я сам отведу вас туда… и матери твоей скажу, чем вы тут занимались.

– Но, Джеймс…

– Никаких мне «но, Джеймс»! – сказал он грозно, и, хотя никакого смысла эти слова не имели, они явились в споре последним аргументом.

Угроза Джеймса сказать все маме была серьезной, и мы со Спанди решили, что внесли уже, пожалуй, свою долю в чествование памяти убитых афганцев. С бунтовщиками, конечно, было весело, но их, наверное, не ждали дома матери, умеющие пытать суровым видом и молчанием своих сыновей и их друзей.

И разошлись мы с ним – на тот случай, если Джеймс и впрямь нас выдаст, – на углу моей улицы.

– Твоя мать бывает страшна в гневе, – объяснил Спанди.

– Рассказывай, – вздохнул я и медленно поплелся домой. Обычно мы с Джеймсом прекрасно ладили, но сегодня меня несколько страшило его появление.

Однако, когда журналист вернулся наконец, часа через два после меня, он всего лишь пригласил меня кивком посидеть с ним в саду.

– Пойми, Фавад, то, что вы сегодня делали, было ужасной глупостью, – сказал он. – Когда люди бунтуют, их могут ранить и даже убить, и многие теряют своих родных, которых любят. Это была очень опасная ситуация, она могла в любой момент выйти из-под контроля. Ты извини за то, что я на тебя накричал, но я очень испугался. Если бы тебя ранили, я бы никогда себе этого не простил. Но, как бы там ни было, сейчас ты дома и в безопасности, и это главное. Поэтому – мир?

– Мир, – ответил я, чувствуя тепло на душе от того, что он так за меня беспокоится. – Конечно, мир.

Джеймс отправился в дом писать свой отчет, а я заглянул к матери на кухню. Она готовила жаркое из баранины с морковкой и слушала по радио репортаж о беспорядках.

Джорджии и Мэй дома до сих пор еще не было.

Мать сказала, что они звонили Шир Ахмаду и Абдулу – нашим охранникам, которые сегодня вдвоем вели у ворот отважные разговоры, не сочетавшиеся с выражением их глаз, – и сообщили, что им приказано оставаться за высокими стенами, защищающими территорию ведомства, до тех пор, пока не станет известно наверняка, что бунтовщики устали и разошлись по домам.

Явились обе только в девять вечера, слегка выпившие, но серьезные и толкующие о каком-то «конце».

На следующий день, сидя на ящике с иранским йогуртом и читая Пиру Хедери статью в «Кабул Таймс», я выяснил наконец, что же произошло.

В Хаир Хана, где мы раньше жили, военный грузовик Соединенных Штатов, судя по всему, потерял управление из-за «технической неисправности». Он врезался в скопление машин и кого-то задавил. В статье говорилось, что какие-то солдаты, не то американские, не то афганские, начали стрелять, потому что люди стали швырять в них камни. Так были убиты еще пятеро человек.

После этого, когда протестующая толпа двинулась по городу, погибли еще люди, и были сожжены некоторые офисы, принадлежавшие иностранным компаниям, а заодно – и публичный дом. О китайце – ни слова.

В статье говорилось также, что бунтовщики вовсе не протестовали на самом деле, а были «оппортунистами и преступниками», пытавшимися учинить беспорядки. Так что правительство обещало их всех арестовать… и на этом месте сердце у меня подпрыгнуло и заколотилось где-то в горле, вызвав тошноту, поскольку это означало, что меня и Спанди сейчас тоже разыскивали копы.

Из-за бунта правительство приказало всем жителям сидеть дома после десяти вечера. Это называлось «комендантский час», которого Кабул не знавал уже четыре года.

Лично меня то, что никому не позволялось выходить, только радовало, поскольку все мои иностранные друзья сидели теперь вечерами дома, и я надеялся, что это может меня спасти, если вдруг заявится полиция с облавой.

– Напряжение растет, – сказал однажды вечером Джорджии Джеймс, когда они сидели в саду, поглощая горох и картошку, приготовленные моей матерью. – Чуть ли не кожей чувствуешь, как усиливается ненависть… с обеих сторон.

– Это пройдет, – сказала Джорджия, но, кажется, без особой веры в собственные слова.

– Пройдет? – переспросил Джеймс. – Вот уж чем афганцы никогда не славились, так это терпимостью к оккупационным войскам.

– Мы не оккупанты! – почти закричала Джорджия. – Так никто не думает.

– Пока не думает, – хмуро сказал Джеймс. – Но еще разок-другой случится подобное недоразумение, и все изменится.

Я ничего не сказал – главным образом потому, что не хотел, чтобы они ушли разговаривать в дом, где я не смог бы услышать, выдаст Джеймс меня Джорджии или нет, – но был с ним совершенно согласен.

За последние две недели я не раз читал в газетах о стычках между солдатами-международниками и талибами.

За неделю до того, как убийцей стал американский грузовик из-за технической неисправности, около тридцати афганцев погибло от бомб, сброшенных с самолетов, сходным образом была убита целая семья в Кунаре, и в самых разных местах сеяли смерть и скорбь мины на дорогах и самоубийцы-подрывники.

Так что, может быть, правы были Мэй и Джорджия в день бунта – возможно, это и впрямь был «конец».

20

– Знаете, а Хаджи Хан на самом деле очень красивый, – заявила Джамиля, растягивая слова, – что меня порой раздражало. – Прямо как сказочный принц.

– Да, он ничего, – согласился я.