Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - Евгения Нахимовна Строганова

I. Впервые встретив ее во дворце, граф П. Х. Граббе записал в дневнике 27 января 1851 г.: «Вторая дочь г.[енерал]-а.[дъютанта] Витовтова, только что вышедшая в свет, с прекрасной головкой, с доверчивым и любопытствующим взглядом, с неготовым еще стройным станом, привлекла мое внимание и с милою доверчивостию мне им же отвечала с первой встречи. Цветок на нежном стебле, рано выставленный на знойный вихрь света, перенесет ли губительное его дыхание?»[348]

Аделаида Павловна Салтыкова

А. П. Салтыковой принадлежат воспоминания об отце, опубликованные в 1907 г. в журнале «Русский архив», в которых говорится также о М. Е. Салтыкове и его матери, Ольге Михайловне. Мемуаристка не принимала творчество Салтыкова и не благоволила к нему как к человеку. При этом, хотя для нее самой было неприемлемо обращение О. М. Салтыковой со своими крепостными, она оправдывала свекровь, говоря, что крестьяне обиды «себе не видали», и порицала возмущение, с которым Салтыков изображал отношение помещиков к крепостным. Ниже мы публикуем посвященный писателю фрагмент.

Я с мужем и детьми жила в имении и познакомилась с новой родней и с одним из ее членов, известным Щедриным, братом моего мужа. В семейном быту он был молчалив и угрюм, но когда, случалось, на него находил разговорчивый стих, в течение целого часа он высказывал по поводу одного и того же предмета диаметрально противоположные суждения и мнения, и все с желчным оттенком и видимым раздражением. Быть может, это зависело от чересчур большого запаса мыслей, отягощающего мозг, или это было плодом постоянной работы сатирической наблюдательности. Я его литературной деятельностью не восхищалась. Высказываю это смело. Сарказмы его доморощенные и отдают вовсе не аттической, а чисто русской, поваренной солью. Не могу простить глумления его над собственной семьей, а в особенности выставлению напоказ родной своей матери. К нему применима пословица «для красного словца не жалеет ни мать, ни отца»; а мне сдается, что близкие, кровные – своего рода «святая святых»; допускать туда докучливые взоры праздной толпы непохвально; скорее, следует их защищать и щадить, не выставляя напоказ их слабости и порочные стороны. Это, по-моему, значит надругаться над самим собой. Люди высокого ума, вероятно, судят иначе. Удивительная была у него смесь доброты и злобы. Мне всегда казалось, что он глубоко скрывает свое честолюбие. Ведь он не был чужд повышениям по службе и всяким отличиям. Золотой телец был его идолом.

Свекровь моя, хотя по струнке вела своих подданных и все делалось по ее велению безропотно и беспрекословно, была женщина недюжинного ума и обижать их не обижала. Соблюдая собственные выгоды, она не отягощала их работой и поборами. Конечно, для меня, непривычной, странно и зазорно казалось, что престарелых служителей и служанок величали Фильками, Матрешками, гоняли за несколько десятков верст в стужу и непогоду с нужными и ненужными поручениями, иногда просто с барскими затеями. Я втайне негодовала. Но, повторяю, обиды они себе не видали, а это принималось ими, как подневольными, за нечто должное, для них обязательное. В стариках видны были остатки прежней приниженности; но в молодых проявилось некоторое самосознание. Слышались иногда внушительные оклики свекрови: «что, матушка, нос-то задрала, рано фордыбачиться стала; острастки-то, видно, полагаешь на тебя нет, ошибаешься»[349]. Вся женская прислуга во всякую погоду бегала босиком. Меня это коробило, и я попала впросак: недолго думая, всем им я заказала обувь. И досталось же мне за это своевольное распоряжение! «Городская, мол, жительница, невестушка, порицает старую дуру; людей она, вишь, мучает, в черном теле; по-своему прислугу держать хочет»… Я, конечно, извинилась, да вовсе и не имела намерения стать соправительницей, и дала себе слово до поры до времени ни во что не вмешиваться, чтобы не накликать на себя неудовольствие и упреки старушки, хотя сделала это из сострадания, без всякого поползновения разыгрывать хозяйку и подрывать ее власть. Впрочем, со свекровью мы ладили, жили дружно, несмотря на рознь во взглядах, привитых воспитанием, примером и средой, а главное, благодаря перевороту в нравах и обычаях. Я щадила укоренившиеся в ней понятия самодержавия, а она снисходительно относилась к новшеству моих воззрений.

‹…› В вотчине моего мужа крестьяне почти все были зажиточные, исключая отчаянных пропойц и лежебок. Теперь посмотришь, куда девалась эта зажиточность! Мало уцелело хороших хозяйств. Стада плохие, поля обработаны небрежно, всех одолела тяга в город, на легкую наживу, на фабричное раздолье. ‹…›

Когда свекровь передала в руки мужа имение[350], почти все служившие при прежних порядках в разных должностях остались на своих местах, и теперь некоторые из них мирно доживают век на иждивении моего сына[351].

Мемуары о М. Е. Салтыкове[352]

C. A. и М. А. Унковские

Софья Алексеевна и Михаил Алексеевич Унковские, оставившие свои воспоминания о М. Е. Салтыкове, – дети Алексея Михайловича Унковского, ближайшего друга писателя[353]. С. А. Унковская была педагогом и писательницей. Родилась она в Петербурге 1 ноября 1871 г.[354] Училась в частной женской гимназии княгини A. A. Оболенской и на музыкальных курсах Е. П. Рапгофа. С 1893 г., после смерти отца, Унковская преподавала в приготовительном классе гимназии Оболенской и была репетитором в пансионе при гимназии. В 1901–1910 гг. учительствовала в земской Мало-Троицкой школе, рядом с родовым имением Дмитрюково в Тверском уезде, и руководила работой школы; в 1911–1931 гг. преподавала в школах Твери. В 1931 г. она вышла на пенсию, занималась репетиторством и давала частные уроки музыки. На протяжении всей своей деятельности Унковская писала педагогические сочинения, которые были частично опубликованы[355]. 11 октября 1941 г., перед оккупацией Калинина, она ушла из города и жила сначала в деревне Горютино, а потом в городе Кашине Калининской области. После освобождения Калинина вернулась в город, но вскоре уехала в Алтайский край, где работала в Бродковской школе и состояла внештатным инспектором районного отдела народного образования, после 1945 г. вернулась в Калинин. Умерла С. А. Унковская 11 апреля 1954 г.[356] и похоронена на Первомайском кладбище Твери (могила сохранилась).

После войны Унковская активно занималась литературной деятельностью. Наибольшую ценность представляют ее дневник и воспоминания «Моя жизнь». От дневника сохранилась лишь малая часть – с 10 июля по 8 октября 1947 г. (судя по авторской нумерации, его объем превышал 900 страниц)[357]. Воспоминания охватывают всю первую половину XX в. и касаются в основном работы в земской школе и I Всероссийского съезда учителей. Особую часть ее литературного наследия составляют воспоминания о знакомстве и встречах с русскими писателями