Заключенный №1. Несломленный Ходорковский - Вера Челищева

Я провел в тюрьме почти 5 лет, и люди вправе спросить меня: не раскаиваюсь ли я в содеянном, возместил ли ущерб и готов ли его возместить?! Конечно, я очень переживаю и за людей, безвинно страдающих в связи с моим преследованием, и за своих близких. И готов сделать все возможное и невозможное, чтобы облегчить их участь. Но я не могу каяться в преступлениях, которых не было. Не могу не только из-за своей убежденности в несправедливости приговора, но и из-за опасения за судьбу людей, ставших заложниками ситуации, связанной с моим осуждением.

Что касается раскаяния в грешных поступках, которые мне, как и всем, приходилось в жизни совершать, то такое раскаяние – постоянный спутник любого нормального человека. И в любом случае, оно не требует нахождения за решеткой.

В отношении ущерба необходимо уточнить, что перед моим арестом стоимость компании ЮКОС составляла около 40 млрд долларов США. Сегодня мне уже ничего не принадлежит. Если кто-то и считает, что был нанесен какой-то дополнительный ущерб, то после завершения истории с ЮКОСом он погашен с лихвой. <…> Больше с меня лично нечего взять, сколько ни держи меня в заключении.

Еще один важный вопрос, который задается многими и может возникнуть у суда: с какими приоритетами я собираюсь жить на свободе и чем заниматься? Хочу по этому поводу сказать следующее. Я всегда работал тяжело и упорно. Построил лучшую и крупнейшую в стране компанию. Помогал многим людям, в первую очередь – детям.

Мне за свою работу не стыдно. Мой 25-летний стаж работы и большая семья, а также мои собственные жизненные приоритеты служат гарантией моей устроенности в жизни.

УДО ему, конечно, не дали. Формальные причины – «не встал на путь исправления», так как вовремя не убрал руки за спину на прогулке и не «проявил энтузиазма» в овладении специальностью «швея-мотористка»…

Я не люблю разрушительной деятельности и никогда ею не занимался, не собираюсь заниматься и впредь. Наоборот – всегда старался что-то создавать. У меня немало получилось и, надеюсь, еще получится. После освобождения я не намерен возвращаться в нефтегазовый бизнес и добиваться пересмотра неправосудных решений, касавшихся ЮКОСа. Я намерен посвятить себя гуманитарным проектам и, самое главное, заниматься семьей: у меня четверо детей, из них трое несовершеннолетних, которые уже пять лет, может быть, пять самых важных лет своей юной жизни, не видели отца. Мне есть, кому и каким добрым делам посвятить свой опыт и свои силы, и я только прошу суд об одном – в полном соответствии с законом – дать мне такую возможность.

УДО ему, конечно, не дали. Формальные причины – «не встал на путь исправления», так как вовремя не убрал руки за спину на прогулке и не «проявил энтузиазма» в овладении специальностью «швея-мотористка»… То есть отказа становиться швеей с его стороны не было – наоборот, в суде оглашалось его письменное заявление: «если администрация так решила – буду». Просто «горячего желания» с его стороны не было, а это есть признак «неисправления»… Об этом говорили какие-то шишки из администрации СИЗО, УФСИНа Читы и почему-то колонии в Краснокаменске, из которой Ходорковский убыл более чем за полтора года до этого суда… Фамилий уже не помню, да это и не так важно. В зале постоянно стоял смех. Особенно когда чины рассказывали, как Ходорковский не хотел быть швеей-мотористкой, а хотел, видите ли, заниматься научной деятельностью, работать в библиотеке, читать зэкам лекции и писать статьи в научные журналы… Ну, в общем, чины изготовили для читинского суда соответствующую характеристику, с которой, мол, не только УДО применять нельзя, а впору переводить на особый режим.

Больше всех говорил прокурор. Говорил громко. В поведении осужденного, отмечал прокурор, наблюдается «устойчивая тенденция к совершению новых преступлений». «Жизнь показывает», – пояснил он устало.

В зале послышались смешки.

«У него нет ни одного поощрения… – Не успел прокурор закончить свою фразу, как снова смешки. – Попрошу без комментариев. Я ведь спокоен».

Судья Фалилеев, как почти все судьи, которые судили за эти годы Ходорковского, слушал прокурорских и уфсиновских работников с нескрываемым раздражением и усталостью, что, впрочем, потом не помешало ему с ними со всеми согласиться. Точно так же, как Данилкину спустя два года его раздражение и смех над прокурорами не помешают вынести 14-летний приговор – то, что и просили прокуроры…

Но вернемся в Читу.

– Вам понятно решение суда? – спросил Ходорковского судья, отказав ему в УДО.

– Да… Все понятно, – каким-то совершенно безразличным голосом произнес он. И через минуту его быстро-быстро уведут конвойные, не разрешив ни попрощаться родным, ни задать вопросы журналистам…

Глава 26

Что поняли и не поняли дети

– Ну, что, ты не жалеешь… что не уехал? – спросила его однажды мама на очередном свидании. Он посмотрел на маму несколько оценивающе: неожиданно, у них это вроде никогда обсуждению не подлежало, а тут… Он посмотрел на нее, помолчал и ответил:

– Нет, не жалею. …Детям в глаза смотреть будет не стыдно. А если уехал бы, им сказали бы – вор… Как бы я ни доказывал.

Не то чтобы мама сомневалась в ответе. Просто у наших родителей есть свойство по прошествии энного количества времени, когда какое-то важное решение их ребенком уже принято, когда прожит и пройден большой этап, задавать такого вот рода вопросы. Не жалеешь ли? А ведь ответ наперед все равно знают.

Ему задавал этот вопрос и отец. Инна говорит, что не задавала. Настя и Паша – тоже. Близнецы… С ними все намного сложнее.

В том самом интервью Акунину, за которое его посадят в карцер, Ходорковский сказал: «Очень надеюсь, что дети, с детского сада хорошо знающие, что «папа в тюрьме», вырастут, понимая, почему нельзя было по-другому. Жена обещает, что сможет им это объяснить».

– Объяснили? – спрашиваю я теперь Инну.

Для близнецов будет шоком, когда папа вернется. Этот момент они будут переживать намного сильнее, чем момент его исчезновения.

– А ничего не надо было объяснять. У них обиды нет на него. Для них это нормальное явление – отсутствие папы. Если бы у них было, с чем сравнивать, а так они не успели даже сравнить, есть папа, нет папы. Поэтому и обиды не может быть. Это ненормальное явление, ставшее нормальным, – что его нет, – Инна сама выделяет это предложение. – Для них это уже норма. Я тоже, например, без отца росла. Его просто вообще не было. Не могу сказать, что я ущербна, что я страдала. Я не знала, с чем сравнивать. Да, были друзья, у которых полная семья. Когда приходила к ним в гости, ощущение было – словно книжку открываешь и читаешь: оказывается, и так бывает… Я с этим выросла. И близнецы с этим выросли. Из всех Мишиных детей только у Паши и Насти был отец, который вдруг исчез. И они поняли потерю. Им есть, с чем сравнивать. А вот для близнецов будет шоком, когда папа вернется. Этот момент они будут переживать намного сильнее, чем момент его исчезновения. Когда он исчез, они дома на каждом шагу слышали одни лишь встревоженные разговоры взрослых. У них ассоциации с папой с раннего возраста были такие: «папа – проблема», «папа – тюрьма». И «папа – проблема» для них пока норма. Но они не страдают, как страдаю я, как страдают Паша, Настя, как страдает его мама, папа, моя мама… Они уже с этим выросли. Если бы это сейчас произошло в их 12 лет, то тогда бы были шок, волнения, переживания, может быть, обиды… У них один-единственный вопрос за эти 7–8 лет: когда он придет? Все. Почему это произошло – только старший, Глеб, интересуется. Но у него нет ненависти по отношению к тем, кто это сделал. У него просто есть голый факт, не обросший его эмоциями. Возможно, когда у обоих начнется переходный период – а он вот-вот наступит – у них возникнет жесткость, злоба, ненависть… Не знаю. А может, все спокойно пройдет. Может, кто-то из них будет просто дело папы продолжать.

По прошествии нескольких лет тюрьмы он понимал, что как бы детям тяжело ни было, им наверняка не стыдно за него.

Что же касается Ходорковского, то по прошествии нескольких лет тюрьмы он, повторимся, понимал, что уж теперь-то как бы детям тяжело ни было, им наверняка не стыдно за него. Он знал, что у Насти в школе нормальные педагоги, окружившие ее еще большей заботой после случившегося, что у малышей тоже в этом плане нормальные воспитатели в детском саду. И дай бог, никаких оскорблений и насмешек в свой адрес они не услышат, вырастут с нормальной детской психикой в отличие от тех их сверстников 30-40-х годов прошлого столетия, которым повезло куда меньше – отцов их расстреливали, а они, эти дети, отправлявшиеся пачками в детские дома, получали клички «детей врагов народа»…

Настя училась в обычной специализированной школе. Ни насмешек, ни обзываний – ничего. Всегда – поддержка со стороны педагогов и одноклассников. Все вместе порой даже садились в классе и вместо урока читали статьи о ее отце.