Заключенный №1. Несломленный Ходорковский - Вера Челищева

Он штудировал свежие редакции Уголовного кодекса, Гражданского кодекса… Конечно, окунался в это отнюдь не только с целью спрятаться от давящих мыслей. Так уж складывались обстоятельства, так складывалась в данный момент жизнь, что без знания сих строго юридических нормативов, уверял он себя, он не сможет защититься, и его акции упадут в глазах… Прежде всего, собственных. Хотя с такой командой адвокатов, которую он имел, можно было особо не беспокоиться. Среди защитников – специалисты по экономике, финансам, налогам, консалтингу, нефтянке, международной защите… В общем, у Ходорковского первоклассная команда адвокатов, которая, по идее, и приглашается, чтобы все сделать за тебя, а ты лишь сиди и не мешай. И если для многих такая форма выстраивания защиты была удобна и потому приемлема, то для Ходорковского она была неприемлема в принципе.

Он вовсю штудирует материалы дела, выписывает, сравнивает очередные ноу-хау прокуратуры с тем, как это стыкуется, а точнее, не стыкуется с Гражданским кодексом и прописанной в нем свободой договора. Нет, полностью положиться на адвокатов – это не его. Сам-сам-сам. Конечно, многое обсуждает с адвокатами, совместно с ними работает над темами, совместно выстраивает позицию, совместно ищет выходы… Но…

И еще. Это может показаться удивительным и наивным, в это можно даже не верить, – но при изучении и выстраивании своей защиты Ходорковский всерьез опирался на закон. То есть он полагал, что против закона и вопреки ему суд не пойдет. Он в это верил. Он всерьез считал, что иначе и быть не может. Как они могут среагировать иначе, если в законе четко прописано, как надо. Ну, не совсем же они дураки. Нет, конечно, он отдавал себе отчет: по большей части закон для них не писан…

– Но Каринна Акоповна, – говорил он на свидании адвокату Москаленко, – здесь очевидная вещь. Здесь… Как они мимо этого-то пройдут? Это же тупик для них…

С горящими глазами он восторженно, как студент, аспирант-физик, открывший какой-то новый закон, объяснял ей, например, что следователи сами себя посадили в ловушку, написав, что нефть похищалась путем перевода на баланс…

– Ха-ха-ха! Как они с этим собираются выступать в суде? Как они это докажут? Такого хищения сроду не бывает… Ха-ха… – смеялся он.

Адвокат Москаленко качала головой. Не то чтобы она привыкла к наивности подзащитного. Скорее наоборот – к этой поражающей своим масштабом наивности она как раз привыкнуть и не могла. И потому подзащитного приходилось постоянно спускать с неба на землю.

– Михаил Борисович, ОНИ СМОГУТ ВСЕ! ОНИ ДОКАЖУТ ВСЕ! – парировала ему адвокат.

И так спускать его с неба на землю приходилось почти каждый раз.

Его рационализм, логическое мышление, прагматизм, которыми он с таким успехом руководствовался на свободе и которые почти никогда не давали осечек, в условиях тюрьмы хромали на обе ноги. И осечка шла за осечкой. Сталкиваясь с суровой действительностью, миром понятий, ужившихся традиций и прочим, свойственным прокурорско-следовательскому миру вещей, его логическое мышление проигрывало. Не отступало, не пасовало, а проигрывало…

Но он упрямо продолжал работать, четко сверяясь с законами и статьями и все так же наталкиваясь на противоречащие этим статьям и законам несуразицы обвинения…

Помимо основной работы по защите, занимавшей большую часть времени, он взял себе за правило каждый день читать. Газеты, журналы, общественно-политические блоги – чтобы постоянно находиться в курсе событий.

Художественную литературу, беллетристику, научные статьи и исследования – для себя. На последнее уходило так мало времени, что это чтение, если оно и выпадало, считалось роскошью.

Его рационализм, логическое мышление, прагматизм, которыми он с таким успехом руководствовался на свободе и которые почти никогда не давали осечек, в условиях тюрьмы хромали на обе ноги.

Прессу выписывал сам, книги шли в передачах. Подборку постов в блоге и кучу прочих любопытных вещей из сетевых СМИ приносили адвокаты – Интернета-то в тюрьме нет.

Еще от тоски и уныний спасали хозяйственные хлопоты. Стирка – прачечную, конечно, не разводил, но то, что можно было постирать в условиях камеры, стирал. Наводил порядок в вещах, коих было немного, но все же их время от времени нужно разбирать. Убирался и в своей «библиотеке»: уже не нужные бумаги на выброс, учет книг, то да се…

Прогулки? Они, конечно, могли отвлечь. Но прогулки были раз-два в неделю. И то не на улице, а в специальном «пенале» с решетчатой крышей. Такие «прогулки» могли происходить и каждый день, но каждый будний день у него были судебные заседания, заканчивались они вечером, в СИЗО по пробкам доставляли порою за полночь… В колонии, конечно, и прогулки не в «пенале», а на свежем воздухе, и условия легче… Только вот незадача – из восьми лет они с Лебедевым провели в колонии всего один год, все остальное время – СИЗО, условия, к которым ни один суд их не приговаривал…

– Колония – легче. Солнце, возможность гулять на улице. Много людей. Долгосрочные свидания. Хотя, конечно, в отношении меня действовала команда «гнобить», – пишет мне из тюрьмы Ходорковский. – Начальник колонии публично признался во время суда по УДО. Гнобили. Но все равно веселее. Я ведь люблю «драку». Даже когда порезали меня, когда моего соседа избили так, что порвали селезенку, – страшно не было. Бой – это нормально.

Его спасала литературная работа. В тюрьме он всерьез стал писать.

Опять же – на условия Ходорковский никогда жаловаться не будет и на вопрос, а какие они, эти условия, как всегда ответит: «Нормально все».

Классика жанра…

Ну и, наконец, его спасала литературная работа. В тюрьме он всерьез стал писать. И речь не о политических и экономических статьях в деловой прессе типа «Левого поворота» или о независимости судебной реформы. Это, конечно, тоже важно и войдет в историю. Но я о другом. Ходорковский в какой-то момент стал писать о себе. О жизни. О судьбе. О религии. О любви. О том, что останется после нас…

И главное – он стал писать для людей. Вне зависимости от того, к какому классу они принадлежали. Для людей вообще.

«Бог, фатум, судьба, предназначение – мы почти все верим во что-то, что выше нас. Да и странно было бы не верить, живя в огромном, непознанном мире, сами себя толком не зная, считать, что все вокруг – продукт случайного стечения обстоятельств. Можно верить, что Бога нет, можно верить, что он есть. Вера доказательств не требует, как известно. Но если Бога нет, а вся наша жизнь – это секунда на пути из праха в прах, то зачем все? Зачем наши мечты, стремления, страдания? Зачем знать? Зачем любить? Зачем жить, в конце концов?» – задавался он вопросами в переписке с Акуниным.

Это была публицистика чистой воды. Настоящая публицистика. С той лишь разницей, что писались эти тексты не в уютненькой редакции или дома, а в тюрьме. Это были слова из-за решетки. И тем ценнее были эти слова.

Публицист-Ходорковский рос год от года.

«Начинал он как деловой журналист, типичный для четвертой полосы «Ведомостей», а сейчас хлесткий публицист и полемист с очень разными стилистическими оттенками…» – заметил про него Леонид Парфенов[23].

Возможность вступить с ним в переписку считали за честь известные писатели. С Улицкой он, например, переписывался, сидя на втором процессе, и часто извинялся за «неуклюжий слог и лишний пафос – отвлекают…». С Акуниным переписывался, сидя в читинском изоляторе, пытаясь одновременно окончить ознакомление со вторым обвинением… Со Стругацким – тоже из Читы и сидя на втором процессе…

Издательства заключали с ним контракты на опубликование его интервью, переписок, статей. Наконец, он стал получать литературные премии…

Почему? Да потому что публично анализировал свою жизнь, пересматривал биографию и осмысливал судьбу. На страницах газет и журналов. Деловых и общественно-популярных СМИ. И это не было пиаром, какой-то заслугой и хитростью его адвокатов и сохранившейся пресс-службы. Не всяким российским СМИ навяжешь какую-то тему, а уже «тему Ходорковского» – тем более.

Опубликовать у себя мнение и мысли Ходорковского по той или иной проблеме, его письменное интервью, а порою и просто пару строк, но данные именно этому изданию лично Ходорковским, для СМИ было честью. Редакции соревновались друг с другом. Главные редактора могли звонить друг другу по ночам, если узнавали, что у одного из них «завтра выходит Ходорковский». Публикация с его интервью по эксклюзивности уступала разве что интервью с президентом. Да и то не для всех… Один главред не спал перед очным интервью с Ходорковским и Лебедевым несколько дней. Буквально. На вопрос, волновался ли он так перед интервью с Медведевым, махнул рукой: «Я догадывался, что с ним будет только чаепитие, а по сути – ни слова. А тут…»

Однажды Ходорковский давал импровизированное интервью в Читинском суде в перерыве очередного заседания. Это не было официальным интервью: оно не было заявлено и на него не давалось разрешение. Просто во время перерыва конвой как бы не замечал журналистов в зале и происходящего между ними и Ходорковским разговора… Тут журналистская братия и поймала птицу удачи. Вопросы, в основном, задавал корреспондент Financial Times. Подключились и несколько местных молодых читинских журналистов. И получилось даже не интервью, а беседа почти на целых два часа. Беседа, где каждый мог вставить свое мнение и свой вопрос. Он отвечал на интересовавшие молодежь вопросы, в том числе про перспективы Читинской области. Говорили долго. Слово за слово, журналисты все спрашивали, он отвечал… Его заслушалась даже пресс-секретарь суда. И потому никого – ни Ходорковского, ни журналистов – она не останавливала, не говорила: «Время истекло», она слушала тоже и понимала, что прервать это нельзя.