Одсун. Роман без границ - Алексей Николаевич Варламов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я довольно быстро научился понимать этот язык и даже пробовал на нем говорить, и если сначала у меня было ощущение, что я встал на ходули, то через несколько дней мне приделали крылья. А какие там были песни, былички, какие духовные стихи! Прошло много времени, и я почти все их перезабыл, но я помню, как полюбил Карпаты. Это невероятный, волшебный мир. И может быть, даже более пленительный, чем у вас в Судетах. Не обижайтесь. Просто в молодости все кажется прекрасным. Я оказался там в том возрасте, когда все западает в душу так глубоко, что перешибить это восприятие невозможно, и что бы ни происходило сейчас, я все равно буду любить ту прежнюю прекрасную землю и помнить о том, как она любила нас.
Это потом, когда началось дурное, Петя принялся уверять меня, что, если бы Сталин не присоединил в тридцать девятом западные украинские области, не было бы никакого Майдана, потому что вся ярость и ненависть к России пришла из краев, которые много веков были в Австро-Венгрии и Украиной-то себя не считали. Но помилуйте, в ту пору, когда мы были там с Катей, какая ненависть, какая ярость? Поверьте, дорогие мои, ни в одном селе, ни в одном доме, куда мы заходили и всем было понятно, что мы русские, кацапы, москали, – ну, по крайней мере, я-то уж точно, – мы не встретили даже намека на враждебность. Союз рушился, шла война в Карабахе, уже изгнали турок-месхетинцев из Узбекистана, началась бойня в Таджикистане, уже избили саперными лопатками демонстрантов в Тбилиси, и только что – в январе – пролилась кровь в Цхинвале, Вильнюсе и Риге, но здесь, в этих мирных краях, ничто не говорило о беде. Ни одного намека, ни слова, ни косого взгляда. А если и было что-то, то лишь сожаление, что мы с Катюхой ходим вместе, а не женаты, – привет моему высоконравственному дядюшке! И скажите мне, какое умопомрачение должно было снизойти на людей, чтобы это случилось? А я скажу вам какое.
В студенческие годы мы обожали хохлацкие анекдоты. Как сейчас помню, Тимоха на сачке рассказывает после истории КПСС, как во Львове решили поставить памятник Степану Бандере.
– Обсуждают проект. На высоком постаменте стоит Бандера, в правой руке у него пулемет, в левой тризуб. На тризубе – москаль. Тут раздается голос из толпы, – довольный Тимошок менял тембр голоса и изображал украинского дедка, чем-то похожего на шолоховского Щукаря: «Тильки москаля потрибно кожен дэнь миняти. – Нащо? – Щоб не дуже смердив!»
И мы ржали, недоумки.
«Диду, диду, москали в космос полэтили! – Уси?»
«Мыкола, ты чув, як москали наше пыво кличут? – Як? – Пи-иво. – От собаки, усих повбывав бы».
Со смеху катались, ухохатывались, и никто думать не мог, во что это выльется. Мы просто шалили… И слово «хохол» никогда не казалось мне оскорбительным, как, впрочем, ни «москаль», ни «кацап». Это же просто игра, забава, шалость, взаимные подколы, у которых есть свои границы, но родовой инстинкт, общая кровь, общая история всегда подстрахуют, уберегут и не допустят, чтобы мы подняли друг на друга руку. Вон французы и бельгийцы всю жизнь друг друга подкалывают – и что?
Справедливости ради, одна неприятность все-таки произошла с нами во Львове, когда мы с Катей решили сэкономить и переночевать в общежитии тамошнего университета. И нет бы нам пойти сразу к какой-нибудь старушке вахтерше и тихо-мирно поселиться – но меня, дурака, потянуло отрекомендоваться, заявиться на филологический факультет к коллегам, к собратьям с моей роскошной госиздатовской командировкой, которая сражала председателей всех колгоспов и глав громад. Но – не львовских интеллигентов. Там мы презрения огребли мама не горюй. Нам дали понять, что все эти наши филькины грамоты не работают, что мы здесь чужие и восторги по поводу украинского быта, фольклора и общей славянской прародины абсолютно неуместны, так что ехали бы вы до своей Москвы, пока вас тут случайно никто не обидел. А Кате они вообще сказали на украинском такое, что я даже после двухнедельного карпатского интенсива ничего не понял, но она покраснела, опустила голову и не решалась посмотреть мне в глаза. И подозреваю, это был отнюдь не упрек, что у нее нет штампа в паспорте.
Оплеванные, мы поперлись на вокзал и просидели там всю ночь, потом двинули в Тернополь и Почаевскую лавру, поразившую меня своей громадой и мощью по сравнению с ничтожным городком у ее стен и жалким музеем научного атеизма, а оттуда в Киев, и все опять стало прекрасно, дружелюбно, и я решил, что львовское – это мелочь, случайность, интеллигентский гонор и спесь, банальный комплекс неполноценности по отношению к МГУ и Литинституту. А в остальном мне очень понравилось на Украине, и летом, когда мы с Катей пошли в поход по северу, я с болью, с обидой, горечью замечал, насколько беднее обыденная русская жизнь. Я нигде не видел на западе Украины такой разрухи – и как хотите, что угодно думайте, но у меня есть одно объяснение: это советская власть. С ней было плохо, без нее – еще хуже стало.
Любовник неба
После сна о Купавне на меня нападает бессонница. Не знаю почему. Может быть, потому, что я привык перед сном выпивать, но шарашить по полкам и искать в темноте в чужом доме алкоголь не могу. Сижу за столом и просматриваю книги, каталоги и иллюстрированные журналы, оставшиеся от старшей поповской дочки, которая в этой комнате жила, пока не уехала учиться в Прагу. Я вот тоже учусь и все-таки пробую читать на чешском. Конечно, это не очень просто, но раз уж я здесь на время поселился, неужто подписи под картинками не осилю? Это ж не латынь. В журналах все очень красивое, броское: интерьеры, лица, наряды, автомобили – даже не подумаешь, что девочки из такой семьи это читают. А с другой стороны, что они должны читать? Жития святых? Библию? Непросто, наверное, быть дочерью священника. Особенно в наши времена. Какому парню она станет объяснять, что до венчания ни-ни? Разве что тоже поповскому сынку. Но это раньше было целое сословие, а теперь как они друг друга найдут, особенно в стране, где православных наперечет? Да и матушке
