Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Остальным русским шлюпкам пришлось отойти назад. Пристать к «Капитание» было бы трудно, потому что усилился ветер, а из нижнего дека било пламя. Кроме того, их потопила бы масса обезумевших людей, которые и так уже начали бросаться с горящего корабля в море.
Ушаков велел перекрепить паруса потуже, чтобы в них не могла завалиться искра, и обливать их водой.
Он с минуты на минуту ждал взрыва турецкого корабля.
Матросы на руках внесли на шкафут трехбунчужного пашу.
Саит-бей, глубокий старик, жевал сухими губами и растерянно повторял:
— Яваш65! Яваш!
Бомбардир Власьич ответил с улыбкой:
— Знаем, ваше превосходительство, что ты, брат, теперь наш! Никуда не денешься. Васька, держи его, сукина сына, покрепче: ерзает, старый черт! — обернулся он к Легостаеву, несшему с ним пашу.
И тут раздался страшный взрыв. Все кругом заволокло дымом. Сверху на корабль посыпались головешки, доски, куски канатов, а потом послышался плеск — и все смолкло: это взлетел на воздух и затонул 74-пушечный «Капитание».
Ушаков встретил Саит-бея на шканцах. Престарелый турецкий адмирал подошел и, глядя исподлобья, как затравленный зверь, приложил руки ко лбу.
— Это его превосходительство адмирал Ушаков! — сказал ему по-турецки переводчик.
— Ушак-паша! — повторил с почтением Саит-бей, пристально глядя на знаменитого русского адмирала.
И еще раз низко склонился, приложив руку к своим сединам.
XIX
Когда пришли в Севастополь, адмирал Ушаков пригласил к себе всех своих боевых командиров на обед отпраздновать такую замечательную победу.
Турки потеряли три самых лучших линейных корабля; флагманский 74-пушечный корабль не дошел до Константинополя — затонул в пути. В пути же погибло и несколько мелких судов.
Как передавали «купцы», пришедшие в Севастополь, румелийский и абазинский берега были объяты ужасом.
Победа была полная: русский флот отделался небольшими повреждениями. Потери в людях: двадцать один убит и двадцать пять ранено.
Товарищи делились за обедом впечатлениями боя. Ушаков, посмеиваясь, рассказал, как Саит-бей, едва взойдя на палубу «Рождества Христова», стал проклинать своего малодушного двадцатидвухлетнего капудана Гуссейна.
— Как это он цветисто ругался? — спросил адмирал у Данилова.
«Презренный сын мыши и зайца!» — вспоминал флаг-капитан.
— Жаль, на «Капитание» погибла вся турецкая казна! — сказал командир «Рождества Христова» Елчанинов.
— Да, пригодилась бы для наших годовых порционных денег, — согласился Федор Федорович.
Смеялись, вспоминая, как пленные турки, которых выловили после гибели «Капитание» из воды, боялись всходить по трапу на русский корабль.
— Думали, что мы им сейчас же отрубим головы!
— У турок, брат, долго не разговаривают: на кол или секим башка! — сказал Кумани.
Своеобразными героями дня оказались двое капитанов: Кумани и Веленбаков.
Сын Кумани, шестнадцатилетний гардемарин Михаил, находился с отцом на «Иоанне». Во время боя он испугался артиллерийского огня турок, которые были на пистолетный выстрел от «Иоанна», и спрятался в деке за мачтой, с противоположной от турок стороны. Отец случайно заметил это, вытащил Михаила, посадил гардемарина на заряженную 24-фунтовую пушку и выстрелил.
— Больше не прятался? — смеялся Ушаков.
— Не-ет!
— Значит, отбил охоту праздновать труса?
— Думаю — навсегда!
Веленбакова все хвалили за самообладание и находчивость, которые он проявил, очутившись со своим фрегатом в гуще турок.
— Знаешь, Нерон, я уже, признаться, не думал, что ты выйдешь живым из этой дикой истории, — сказал Голенкин.
— Веленбаков переночевал в одной мазанке с чумным и то остался жив! — вспомнил капитан «Св. Павла».
— Я как увидал, где стоит «Амвросий», мне даже стало жарко, — говорил капитан Заостровский.
— Да-а, беспокоился и я, нечего греха таить! — признался Ушаков. — Но знал: Веленбаков — русский человек, не растеряется!
— Спасибо, Федор Федорович, — смеясь поклонился адмиралу Веленбаков. — Не за себя, а за русский народ спасибо!
XX
На кораблях Севастопольской эскадры шла горячая работа. Весна была не за горами, и приходилось готовиться к следующей кампании, — турки не успокаивались.
Минувший 1790 год прошел славно — побили турок в Керченском проливе и у Тендры, и корабли требовали ремонта: изорвались паруса, вытянулись снасти, из щелей повылезла конопать, южное горячее солнце выварило из палубы и снастей всю смолу.
И команды работали не покладая рук.
Плотники стучали топорами, такелажники ходили измазанные смолой и дегтем. Конопатчики, как мухи, облепили весь корабль сверху донизу.
Ушаков ненавидел канцелярские дела, но хозяйственные любил и умел ими руководить.
— Следите, чтоб смола не перекипела, а то будет сильно крошиться, — предупреждал он в одном месте.
В другом обратил внимание на пеньку:
— Гнильем пахнет. Десятник, почему взял второй сорт?
Так он ходил сегодня целое утро и смотрел, как ремонтируют, корабли и фрегаты, а теперь возвращался домой.
Федор Федорович был доволен, что кончается еще один зимний день, что скоро весна и скоро опять в море…
На берегу не было того раздолья, как в море.
Он вошел в прихожую и остановился: из приемной доносились чьи-то спорящие, голоса.
— Не надо, маменька, я один, — умолял молодой, незнакомый голос.
— Я пойду с тобой, адмирал меня хорошо знает, — возражал женский голос, который Федор Федорович сразу узнал.
— Но ведь я не маленький. Я — мичман!..
Ушаков быстрыми шагами пошел через приемную к себе в кабинет, делая вид, что не замечает сидящих у окна посетителей.
Он снимал шинель, а руки у него дрожали.
«Это Любушка с сыном. Неужели Егорушка уже мичман? Так скоро? Хотя после встречи в Херсоне прошло — подумать только! — восемь лет. Значит, восемь лет не видались!»
Как часто Федор Федорович вспоминал ее, думал о ней! Ждал этого часа, когда опять увидит ее все озаряющую улыбку, услышит ее милый голосок.
И вот она здесь.
Федор Федорович сел за стол. Машинально перебирал какие-то бумаги из Адмиралтейств-коллегии, а думал о своем.
Вошел секретарь, подпоручик Федор Чалов:
— К вам, ваше превосходительство.
— Кто?
— Из Петербурга прислан мичман Метакса. С ним его мать. Просит принять вместе.
— Проси! — сказал, стараясь говорить посуше, адмирал.
Он не смотрел на дверь, делая вид, что занят бумагами, но с нетерпением ждал: когда же, когда она войдет!
В кабинет шагнул молодой черноглазый мичман. Сзади, радостно улыбаясь, шла Любушка.
Адмирал поднял глаза. Он не смотрел на Любушку, но успел заметить, что она как-то похорошела.
— Честь имею явиться, ваше превосходительство. Мичман Егор Метакса. Прибыл в ваше распоряжение! — отчеканил молодой человек давно заученную речь и подал рапорт.
Федор Федорович взял рапорт.
— Прошу садиться, сударыня! — вежливо обратился он к Любушке.
Они впервые встретились глазами. Федор Федорович порозовел. Любушка смотрела на него восторженно.
Ушаков окинул мичмана взглядом с ног до головы. Черноглазый Егорушка был, видимо, больше похож на отца. Лицо серьезное. «Хороший паренек».
— Когда окончил?
— В июле прошлого года.
— Которым?
— Четвертым, ваше превосходительство.
Ушаков улыбнулся:
— Я тоже когда-то окончил четвертым. Где плавал? Конечно, до Готланда?
— Точно так.
— Эволюции морские учили по иезуиту Госту?
— Да, по Павлу Госту.
— И читали «Книгу полного собрания об эволюции», перевод с французского господина капитана Семена Мордвинова?
— Точно так.
— Пятьдесят лет учат всё тому же, — с грустью покачал головой Ушаков, уже спокойнее глядя на Любушку и улыбаясь. — Ну, господин мичман, у нас научишься воевать не по французским или английским образцам, а по русским!
— Рад стараться, ваше превосходительство!
— Морское дело любишь?
— Люблю, ваше превосходительство.
— И знаешь его? Подходя к кораблю, не будешь приставать носом к корме, а?
— Что вы, ваше превосходительство! Извольте проэкзаменовать!
— Покажи-ка руку!
Мичман протянул руку. Ладонь и пальцы были в мозолях от вытягивания снастей.
Адмирал ласково улыбнулся. Он вспомнил, как в такие же годы думал только о выкраивании парусов, вооружении мачт и отакелаживании рей. И любимой музыкой для него было завывание ветра в снастях.
— А может, лучше на бережку, чем на корабле? Вон и маменька, по-видимому, собирается просить об этом адмирала…
Мичман вспыхнул:
