Изюм из булки - Виктор Шендерович

В следующем совхозе певица нацепляла кокошник, протягивала руки в воображаемые просторы — и все начиналось сначала:

— Зову тебя Россиею…

И через полчаса, на очередной рытвине:

— У, блядская страна!

Из-за совпадения ритмики это звучало как вариант куплета.

Жизнь и судьба

В перестроечные времена молодая журналистка приехала брать интервью у никому не известного скульптора. Чрезмерно известным, впрочем, был главный персонаж его творчества: скульптор всю жизнь лудил «лукичей». В кепке и без кепки. Указующих направление и слушающих «Аппассионату». Сидящих на скамеечке. Говорящих речь. Всю жизнь — одни «лукичи».

Страна шла к коммунизму, «лукичами» предстояло наглухо заставить одну шестую земной поверхности, и благосостояние скульптора росло, но душа его рвалась из-под спуда в горние выси. Поэтому, когда грянула и набрала высоту перестройка, он сам позвонил в газету.

Захотелось поделиться наболевшим.

Приехала юная журналистка, и партийный Роден начал свою исповедь. О том, как советская власть иссушила его талант; как вместо того чтобы реализовывать божий дар (а в юности художника хвалили и Коненков, и Кербель), приходилось делать вот это…

Мастерская скульптора была заставлена лысыми уродцами всевозможных видов. На дворе, однако, уже стояла перестройка, солнце демократизации подрастопило идеологические снега, ручьи гласности вовсю журчали по обновляемой стране…

— Над чем вы работаете сегодня? — спросила журналистка.

Скульптор застенчиво улыбнулся и сказал:

— Пойдемте, покажу.

Они прошли в другую часть мастерской, к окну. Скульптор отодвинул занавеску.

— Вот…

На фанерном постаменте стоял бюстик Ленина.

У Маяковского: «что такое го-ро-до-вой?»

А вот как теперь объяснить поколению проколотых ноздрей, что такое «совок»? У меня, для пользы юношества, имеются два, по-моему, замечательных свидетельства.

Рассказ товарища по цеху. Начало девяностых, зима; пародист Александр Иванов прибывает в гостиницу, предположим, «Центральная» в городе N.

За неимением свободных рук входную дверь в гостиницу Сан Саныч лягает ногой. Дверь распахивается и со скрежетом застревает на неровно залитом цементном полу; Иванов, волоча в руках сумку и связку книг на продажу, а вешалку с костюмом для выступления прижимая к плечу чуть ли не ухом, направляется к стойке администратора.

И тогда швейцар, все это время сидевший на диванчике в нескольких метрах от входа, интересуется ему в спину:

— А дверь за тобой Пушкин закрывать будет?

Второй эпизод случился на гастролях в Минске, куда я приехал вместе с одним уездным театром. У театра в Минске была премьера, а я в том спектакле ставил пластические номера.

И вот сидим мы после премьеры в гостиничном номере, отмечаем, а в телевизоре, во главе группы дрессированных мулатов, скачет Майкл Джексон. И я, тыча пальцем в экран, дружелюбно говорю артистам: вот, смотрите, сволочи, что такое «синхронно»! Вот это, а не ваше — плюс-минус трамвайная остановка…

Пьяненькая заслуженная артистка Ч. поворачивается к телевизору, несколько секунд скептически смотрит на Джексона, затем хмыкает и говорит прокуренным голосом:

— Ха! Вы заплатите мне миллион долларов, я вам так станцую.

На пятой секунде того, что делал Джексон, она бы умерла. Она бы задохнулась, но перед этим у нее бы отвалились ноги и сошла с винта голова. Означенный миллион я мог бы истратить только на надгробие…

Но мысль о том, что во всем мире принят обратный порядок действий — сначала танцы, а потом назначение гонорара, — просто не приходила актрисе в голову.

Дети! Вы запомнили, что такое «совок»?

Курточка

Весной 91-го я участвовал в рижском фестивале «Море смеха». Заключительный концерт проходил в Доме офицеров, в двух шагах от вокзала, что было мне очень кстати. Я договорился, чтобы выпустили на сцену пораньше, и, выступив, рванул на московский поезд.

И в спешке оставил в гримерной комнате свою куртку.

Курточка была кожаная, дорогая сердцу и подходящая телу.

Из Москвы я дозвонился своему рижскому приятелю, и через какое-то время тот меня успокоил: куртка цела, вот телефон начальника Дома офицеров. Я не понял, зачем мне начальник Дома офицеров, но выяснилось: товарищ подполковник хочет сначала со мною поговорить.

Видимо, он решил удостовериться, что куртка моя, подумал я и с легким сердцем набрал номер. Но все оказалось гораздо серьезнее.

— Скажите, — спросил начальник рижского Дома офицеров, — это вы читали вчера «Письмо солдата»?

И я вдруг понял, что никогда не увижу своей курточки. Потому что «письмо» это со сцены действительно читал я…

ПРИЛОЖЕНИЕ

«Дорогая мамочка!

Пишу тебе из воинской части номер (вычеркнуто), где два года буду, как последний (вычеркнуто), исполнять свою (вычеркнуто) почетную обязанность.

Живем мы тут хорошо. Так хорошо, что (вычеркнуто до конца фразы). Сержанты любят нас, как родных, и делают это, мама, круглые сутки.

Ты спрашивала о питании. Ну что тебе сказать? (Вычеркнуто две страницы.)

В увольнение мы ходим по городу (вычеркнуто), по улице Карла (вычеркнуто) и Фридриха (вычеркнуто), возле которых на горе (вычеркнуто) и стоит наш (вычеркнуто) полк.

С этой (вычеркнуто) горы через прицел хорошо видно границу нашей (вычеркнуто) Родины, и за ней, как сама понимаешь, (вычеркнуто) — и как они там бегают, за голову схватившись. Но мы, мамочка, в них не стреляем, потому что наш (вычеркнуто) полковник сказал: «(вычеркнуто) с ними, пускай еще побегают!»

Так что ты, мама, за меня не волнуйся, а пришли мне лучше(вычеркнуто семь страниц).

С боевым приветом, твой сын, рядовой (вычеркнуто) ».

— Это читал я, — признался я.

В трубке наступила удовлетворительная пауза. Потом вкрадчивый подполковничий голос спросил:

— Зачем же вы клевещете на Советскую армию?

Если бы не несчастный заложник — моя легкая, кожаная на подкладке курточка — товарищ подполковник был бы послан мною, самое близкое, в Забайкальский военный округ, на акклиматизацию. Но курточка была в руках у подполковника, а я, если вы еще не поняли, страшно корыстный человек.

— Это не клевета, — сказал я, стараясь сохранять достоинство, но не сжигать мосты.