Дежурные по стране - Алексей Леснянский

Левандовский не заметил, что произнёс последние слова вслух.

— К чему ты о поэтах? — повернувшись к Алексею, спросил шедший рядом Стёгов.

— Не понял.

— Понял, не понял — отвечай, когда бригадир спрашивает. Честно и прямо. Твои мысли — мои мысли. Так мною определено.

— А мои сомнения? — нашёлся Левандовский.

— И твои сомнения.

— Короче так, Виталя, — включил дурака Левандовский. — Пушкин — потомок эфиопа, Лермонтов — шотландца. Как к ним относиться?.. Поэты вроде русские.

— В натуре, объясни, Витальбас, — заинтересовались скинхеды, услышавшие разговор. — Пацан в тему спросил. Пушкин с Лермонтовым вроде за нас.

— Копает, сука. И эти за ним, — подумал Стёгов, приказал бритоголовым остановиться и, въевшись в наивно-пустые глаза Левандовского, произнёс: «Не парьтесь, пацаны. Пушкин — та ещё тварь. Выступал за отмену крепостного права, а своим крестьянам вольную не давал, последние соки с них высасывал. Около декабристов околачивался, которые против царя пёрли, а сам на Сенатскую площадь выйти зассал, съехал с участия в восстании. Они вышли, а он — нет. Африканская кровь, твою мать. — Стёгов, сплюнув, выругался. — А у Лермонтова строчки такие есть: «Люблю Россию я, но странною любовью. Не победит её рассудок мой». Странною, пацаны. Странною любовью.

— Как гомосек что ли? — спросил один из скинхедов. — В натуре, пидор гнойный. Странной любовью он любит. Люби, как все, как нормальные пацаны любят!

— Всосал, новобранец? — спросил Стёгов. — Как нормальные пацаны, а не как всякие пидорасы.

— Умён, змий. Ничего, пободаемся ещё, — подумал Левандовский, а вслух выдал: «Всосал. Против фактов не попрёшь».

Скинхеды пошли дальше. Когда они проходили мимо детского парка «Орлёнок», Левандовского заметили два его приятеля по институту. Парни из группы 99-4 проводили бритоголовую шайку взглядом, но Алексея не окликнули.

— Всё, — подумал Алексей. — Как выйдут на учёбу, разнесут по всему институту, что я теперь со скинами. Разговоров на неделю хватит. Обсудят и осудят, по косточкам разберут. Вот она — слава Герострата. Сбылась мечта идиота.

Проигнорировав красный сигнал светофора, банда перешла перекрёсток улиц Вяткина и Ленина. Один из бритоголовых остановился на «зебре», вращая тазом, помочился на спину безобидного животного, стряхнул с отростка последние капли, с ядовитым удовлетворением ощерился и со словами: «Привет саванне», — побежал догонять остальных.

Из закусочной «У Оли» навстречу фашистам вывалила полупьяная компания офицеров, служивших в мотострелковой бригаде, расквартированной в городе.

— Схлестнёмся, — подумал Левандовский. — Как пить дать. Кажется, вечер перестаёт быть томным. Эти дорогу нам не уступят. — В кровь Алексея толчками выбросился адреналин, и вены его закипели. — Это вам не узбеков в подворотнях запинывать. Тут десять против одного не пройдёт. Силы равны. Сейчас они нам устроят такой Сталинград, что мало не покажется. До самого Берлина драпать будем.

Расстояние между компаниями сокращалось. Тридцать… двадцать… десять метров…

…Пересечение взглядов.

Попытка расшифровки чужих намерений.

Мысленный рентген силовых и морально-волевых качеств потенциального противника.

Психологическая атака бравой походки и делано-спокойного выражения лиц на манер: «сверните с дороги, или мы вам шею свернём».

Раздвоение личности в плане: «стоит связываться — не стоит связываться».

Анализ антропометрических данных и молниеносные выводы: «этот убьёт, рука не дрогнет — этот не убьёт, рука не поднимется».

Метание от неизвестности: «посадят — не посадят».

Фашисты (с безмолвным упрёком): «Дедовщину в частях развели, фашисты». Офицеры (с безмолвным упрёком): «Невинных людей убиваете, фашисты».

Фашисты (честный отчёт перед совестью): «Мы ничем не хуже их». Офицеры (честный отчёт перед совестью): «Мы ничем не лучше их».

Извечные вопросы: «кто виноват? — что делать?».

Фашисты (ядерный распад душ): «Лучше погибнуть в разборке, чем иметь такую Родину». Офицеры (ядерный распад душ): «Лучше застрелиться, чем служить такой Родине»…

…Четыре… три… два метра…

Журналист республиканской газеты, притаившийся за углом закусочной в надежде на сенсационный кадр, не вынес развязки исторической встречи фашистов с офицерами. Он был честным человеком, поэтому опустил фотоаппарат. То, что произошло на его глазах, нельзя было снимать, как нельзя снимать порнографические сцены с детьми даже в том случае, если за них предлагают миллионы долларов, прижизненную славу и рай на небесах… даже рай на небесах (допустим эту преступную мысль, чтобы содрогнуться нашему падению). Мужчина стёк по стеклянной стене закусочной, закрыл лицо руками и тихо заплакал, так как с первых своих шагов в журналистике доподлинно знал, что есть негативы, которые при проявлении всё равно останутся негативами.

Скинхеды не приняли в сторону. Не отвернули и русские офицеры. В мёртвой тишине строй бритоголовых прошёл сквозь строй офицеров, как нож сквозь масло. Нацистские плечи поцеловали командирские погоны, и даже саму брезгливость передёрнуло от этого холодного поцелуя. Фашистский штопор, не встретив никакого сопротивления, мягко пробуравил офицерскую пробку, и горькое вино российской действительности было откупорено.

Компании продолжили свой путь…

— Я потерял честь… Кончено, — пройдя двести шагов, решил для себя молодой лейтенант, недавно окончивший училище. Он отделился от офицеров и вернулся в закусочную.

— Дайте, пожалуйста, кухонный нож, — сказал лейтенант продавщице.

— Зачем? — удивилась она.

— Подонка одного убить.

— Шутите?

— Никак нет.

— Тогда не дам.

— Тогда не шучу, — произнёс лейтенант и вымучено улыбнулся.

— Тогда берите, только не забудьте потом занести.

— Спасибо… Честь имею.

Лейтенант решительным шагом вышел на улицу. Осмотревшись, он свернул за угол здания, дошёл до забора, перелез через него и оказался на пришкольном участке, засаженном тополями. Прислонившись спиной к дереву, офицер приставил нож к горлу и хладнокровно произнёс:

— Сделана твоя карьера, Дима… Лена, прости, если сможешь. С таким позором я всё равно нежилец.

— Давай, лейтенант, — поднялся с корточек журналист, сидевший возле соседнего дерева. — Раз — и готово. Я вот уже убит. Люди, наблюдавшие за вашей встречей с фашистами двадцать минут назад, тоже убиты. Наповал, лейтенант. Я жалею только о том, что не запечатлел вас всех на память, чтобы очередной газетой убить ещё десять тысяч. Вот это был бы номер так номер, всем номерам — номер. Не сомневайся, что я бы его выкинул, если бы не любил своих читателей, которых даже не знаю. Я и заголовок уже придумал: «Союзники. Встреча на Эльбе». Двадцать лет в журналистике проработал, думал, что уже ничему не удивлюсь, а вы на моих глазах разошлись, как в море корабли.

— Что тебе от меня надо, журналист? — убрав нож от горла, устало спросил офицер. — Без тебя знаю, что мы повели себя как последние сволочи. — Лейтенант горько усмехнулся. — Полагаешь, что мы испугались?.. Нет, в моей компании почти не было трусов. Всё хуже, гораздо хуже, журналист. Мы просто растерялись. Контингент, который сегодня встал у нас на пути, ничем не отличается от бойцов, которые служат в моём батальоне. Везде полно отморозков. Как с ними быть?.. Бить?.. Или не бить?.. Бить — недостойно офицера, не бить — распоясаются. Это называется «вилкой». Это пат для командиров взводов и рот. Ходить нам некуда, журналист. Слышал, наверное, об издевательствах над бойцами со стороны офицеров.

— Да.

— За зверей нас держишь?

— Да.

— Правильно держишь. Я перед тобой оправдываться не буду. Всё так и есть на самом деле, только знай, что среди нас мало жестоких. В основном, остервеневшие от бессилия. А ещё больше тех, кто, столкнувшись с дерьмом, опустил руки и плюнул на службу.

— Вы и в рабство солдат продаёте.

— Продаём, журналист. Не я продаю, но я уже только потому сволочь, что наши погоны с этими ублюдками ничем не отличаются.

— Чему вас в военных училищах учили?

— Обращаться с оружием, которое мы не имеем права даже носить! Сегодня одного выстрела в воздух было бы достаточно, чтобы разогнать этих сопляков по домам. Если даже мы, боевые офицеры, посвятившие себя служению Отечеству, не имеем права на ношение личного оружия, то что ты можешь от нас требовать. Предположи чисто гипотетически, что мы — элита, как это было и при царе, и при советской власти. Нормально, по-твоему, если бы мы при такой постановке вопроса дрались с этой шантрапой на кулаках? Мы — не уличные забияки, не боксёры. Мы — офицеры, которых готовили для того, чтобы убивать врага на войне и быть убитым врагом на войне, а не за тем, чтобы загнуться под забором от финки недоноска, подобно пьянчужке… Я даже по кодексу чести застрелиться сейчас не могу! Нечем стреляться! Я смешон, журналист! Смешон, — понял?!