Между двух миров - Эптон Синклер

К числу их, как понял Ланни, принадлежал и американский посол в Италии; фамилия его была Чайлд, сам он был писатель, — Ланни вспомнил, что читал его рассказы в журналах. Почему президент Гардинг назначил ветреного литератора на высокий дипломатический пост? За этим что-то скрывалось, и Робби уж докопается, в чем тут дело, так как у него были письма к Чайлду.

— Не говорите ему ни слова обо мне, — сказал сэр Базиль, а Робби ответил: — Конечно. — Посол, который приедет официально в качестве «наблюдателя», без сомнения, будет иметь свой штаб, и Робби найдет способ войти в соприкосновение с кем-нибудь из его сотрудников.

Ланни становилось все более не по себе, по мере того как продолжалось это совещание; он понял, что его отец стал одним из агентов Захарова и последний бесцеремонно отдает ему приказания. Какая разница по сравнению с тем временем — лет восемь-девять назад, — когда оружейный король предложил от имени фирмы Виккерс скупить акции фирмы Бэдд, а Робби любезно ответил, что, быть может, фирма Бэдд предпочтет скупить акции фирмы Виккерс! Что же случилось, откуда этот новый тон? Неужели виной кризис, тяжело отразившийся на Заводах Бэдд и их прибылях? Или Захаров посулил такую мзду, что Робби и его компаньоны не могли устоять перед соблазном? Не увяз ли Робби глубже, чем хотел, и не запутался ли он в паутине? Казалось, он совершенно спокоен и доволен тем, что делает, но Ланни знал, что он горд и никогда не выдаст своих тревоги сомнений. Что бы ни случилось, Робби хочет оставаться в глазах Ланни великим дельцом, всегда играющим первую скрипку.

Захаров подчеркивал колоссальную важность того, что предстоит сделать в Генуе. Два года назад в Сан-Ремо Англия и Франция договорились о разделе мосульской нефти, и в обеих странах за кулисами стоял Захаров; но когда президентом Соединенных Штатов стал Гардинг, Америка в лице Стандард Ойл «примазалась» и оттяпала себе здоровый кус. Этого нельзя допустить вторично. Захаров, Детердинг и их компаньоны, включая синдикат Робби Бэдда, мечтали заполучить всю нефть, какую только можно выкачать из Баку. Захаров будет сидеть в Монте-Карло, дергать за ниточки и следить, чтобы не было никаких упущений. Курьер ежедневно будет доставлять ему свежие новости; у них будет свой код, который Робби должен всегда держать при себе. по видимому, старый паук изобретал этот код, глядя на цветочные горшки герцогини, так как Детердинг, голландец, обозначался словом «библоэм», а Ллойд Джордж носил имя «биззар» — названия двух разновидностей тюльпанов. У старого шакала было, по-видимому, чувство юмора, так как виконт Керзон оф Кедлстон назывался «Неизъяснимый», а Ричард Уошберн Чайлд, чрезвычайный посол и полномочный министр Соединенных Штатов в Итальянском королевстве, именовался «Младенец».

Досужие языки объясняли, почему конференция созывается в итальянском городе. Кто-то предложил Геную, назвав ее по-французски Genes, и Ллойд Джордж решил, что это Женева, а потому и согласился: нейтральный город, местопребывание Лиги нации. Только после того как были сделаны все приготовления, он открыл, что Женева — это Génève и что конференция состоится в стране, народ которой весьма далек от интернационализма, и к тому же в густо населенном городе, лишенном комфорта, необходимого для престарелых государственных мужей.

Генуя — старинный город ка Средиземном море. У него превосходная гавань, куда с незапамятных времен приходили корабли, но территория его очень невелика, так как Лигурийские Альпы здесь спускаются к самому морю, и улицы и переулки города ползут вверх по крутым уступам и переброшенным через овраги мостам. Поэтому здания здесь высокие — даже самые старые, — они жмутся друг к другу, и многие улицы недоступны для проезда экипажей. К счастью для Рика, дворец Сан-Джорджо, где происходила конференция, оказался расположен внизу, близ гавани; это темное, унылое здание в готическом стиле, построенное шесть или семь столетий назад. Здесь долгие годы помещалась гильдия банкиров и менял.

Двадцать девять государств Европы были приглашены на конференцию. Итальянское правительство взяло на себя заботу о делегатах и сняло для них все отели, но Робби привез с собой секретаря и послал его вперед, так что все устроилось как нельзя лучше. Боб Смит, человек со сломанным носом, который он так и не заботился починить, уже ждал Робби в Генуе; он был весь начинен важными новостями и торопливо выкладывал их своему патрону, пока Ланни отвозил Рика в «Каза делла Стампа», клуб журналистов. Рику достаточно было предъявить свои удостоверения, и его тотчас же впустили вместе с его другом. Здесь была вся старая братия и много новых лиц; начались приветствия, представления, на всех парах шел обмен слухами и сплетнями.

Международные конференции стали своего рода постоянным учреждением; Генуэзская была уже седьмая в списке Ланни, если считать две Парижские и одну Женевскую. Для него это было каждый раз увлекательным спектаклем, нечто вроде облагороженного древнеримского цирка; здесь, правда, зрителя избавляли от вида и запаха крови, хотя ему было известно, что она проливается в изобилии. Для журналистов это был тяжелый труд, но вместе с тем спорт, охотничья экспедиция, когда каждый мечтает поймать редкого зверя, именуемого сенсацией. Каждый из охотников за новостями старается получить возможно больше от других и дать возможно меньше; но так как единственным способом получать было давать, то непрерывно шел обмен сведениями. Хорошим тоном считалось быть циником. Как ужасен был мир в изображении этих людей, как бесплодны конференции, как тупы и лживы их участники!

Ллойд Джордж и Пуанкаре встретились в Булони накануне конференции, и Ллойд Джордж согласился не поднимать вопроса о репарациях. А это, говорили, было равносильно тому, чтобы играть Гамлета без призрака старого короля. Французский премьер отказался присутствовать на конференции, но послал туда члена своего кабинета, Барту, и так боялся, как бы тот не подпал под чары уэльского волшебника, что каждый день посылал ему десятки телеграмм с инструкциями — за время конференции он прислал их более тысячи.

Когда Ланни наскучивали международные интриги, он отправлялся погулять по забавным улочкам полусредневекового города. Главные улицы были украшены флагами по случаю конференции, а кучера экипажей носили шляпы с развевающимися лентами — Ланни не знал, всегда или только в честь гостей. По вечерам все было ярко освещено, а улицы переполнены праздничной толпой: везде девицы, солдаты и карабинеры. Каждый вечер в опере шел спектакль, а в кафе и в ночных кабаре танцевали до утра. Ланни осматривал церкви XVI столетия с фасадами из черного и белого мрамора; он ходил по дворцам, где, быть может, джентльмены из драм Шекспира плели свои путаные сети интриг. Теперь подмостки были обширнее и следить за развитием интриги стало гораздо труднее. Как втиснуть в пьесу двадцать девять наций? Весь мир стал театром, да еще каким — такой не грезился ни одному драматургу XVI столетия.

Три года прошло с тех пор, как Ланни видел Линкольна Стефенса, но Стефенс ничуть не изменился. Казалось, что маленькие с проседью усики и козлиная бородка были подстрижены у того же парикмахера, а спокойный, солидный костюм скроен тем же портным. Это был все тот же склонный к иронии философ, которого забавляла путаница, царившая в умах людей. Они неожиданно столкнулись в «Каза делла Стампа», и Стеф пригласил Ланни позавтракать вместе, так как его всегда тянуло к этому приветливому юноше, а сейчас ему хотелось узнать, что сделала с ним жизнь. — Выбрали вы, наконец, какую-нибудь дорогу? — спросил он. Ланни, зная игру, парировал: — А вы? — Тот ответил: — Мне незачем. Я философ. — Ланни подхватил: — Я тоже решил быть философом.

Ланни в свое время читал «Диалоги» Платона, — эта книга попалась ему среди неисчерпаемых книжных богатств его прадеда, — и сейчас ему показалось, что Стеф взял их за образец, по которому строил свою беседу. Он напоминал Сократа, когда задавал вопросы собеседнику, всегда дружелюбно, но всегда прощупывая его, заставляя его понять, что он не знает, о чем говорит. Никогда, впрочем, Стеф не говорил ему этого: пусть сам убедится. Никогда не подчеркивал: поняли вы свою непоследовательность? Но наступал момент, когда собеседник начинал путаться и признавался, наконец, что взгляды его сбивчивы и противоречивы.

Ланни трудно приходилось в Генуе, так как он вынужден был скрывать некоторые свои мнения от Робби, а другие — от Рика. Ему очень хотелось быть честным, и он вдруг выпалил:

— Послушайте, Стеф, можно говорить с вами откровенно?

— Конечно, — сказал Стеф. Глядя на красивого, холеного юношу, он спросил: —Вы влюблены?

— Влюблен, это верно, — сказал Ланни, — но это не составляет большой проблемы. Речь идет о другом — о моем отце и делах, которые привели его в Геную. Обещаете вы сохранить секрет?