Родом из ВДВ - Валентин Бадрак

После этих слов последовал допрос – неумолимый и настолько детальный, что Алексей вдруг осознал: этот человек знает о нем едва ли не столько же, сколько он сам. А может быть, даже больше. Некоторые вопросы заставляли его вспыхивать, подобно факелу, нырять в подземелье собственных мыслей, и его щеки пылали, он становился все более эмоциональным и заряженным, тогда как собеседник оставался фантастично невозмутимым, бесстрастным и порой напоминал манекена, периодически открывающим отверстием рот для включения записанных аудиофайлов – вопросов. Он все более ощущал себя неуютно и тревожно, как будто дело происходило в подвалах НКВД, и он без одежды стоял под яркой электрической лампочкой, которая раздражающими лучами прожигала его зрачки. Алексей заметил и то, что опытный кадровик незаметно увеличивал темп опроса, оставляя все меньше времени на обдумывание ответа. Сложнее всего стало, когда дошло до специфических вопросов.

– Что вы вкладываете в понятие «духовное развитие»?

Старлей посмотрел на плотно затворенные окна, пару дней назад оклеенные аккуратными полосками бумаги для противостояния наступающим холодам. Он бы с удовольствием распахнул их настежь.

– Для меня это означает постоянно чувствовать приток новых знаний… не только профессиональных, скажем, о появлении новых видов оружия или способов подрыва объектов, но и философского толка. О том, что человек способен совершить, каковы границы его возможностей?

– Зачем вам эти знания?

– Я с детства полагал, что человек не должен проплыть жизнь щепкой по реке, что обязан совершить нечто такое, что является, что может считаться значимым. Для него самого, для окружающих, для государства…

– Став командиром роты, вы начали посещать лекции по иностранному языку вместе с курсантами. Чем, в общем-то, удивили и своего комбата, и некоторых сослуживцев… Обычно командиры рот ограничиваются контролем успеваемости… Откуда у вас такой устойчивый интерес к иностранному языку?

У Алексея зарябило в глазах. Он вспомнил первую реакцию сослуживцев на его филологические изыскания. «Кажется, у парня крыша поехала» – такое было заключение, вынесенное сообща в училищной курилке. Но потом все попривыкли, успокоились…

– Мне кажется, здесь нет ничего странного. Язык в моем понимании является проникновением в чужую культуру, несет много новых знаний и идей…

– Мне сейчас показалось, что вы не до конца откровенны…

– Вероятно, я просто недоговориваю. Для меня самосовершенствование никогда не было пустым звуком, и одной из главных причин поступления в училище явилась как раз реализация желания достичь чего-то большего, чем выпадает на долю обычного человека. Я и поступать-то хотел на спецназ, но меня отговорили из-за небывало высокого конкурса. А сейчас мне кажется, что я просто обязан иметь базовые языковые знания, чтобы лучше понимать проблемы своих подчиненных. Ведь мои курсанты несколько часов в день занимаются языковой подготовкой.

Алексею показалось, что на его собеседника эти слова не произвели должного впечатления. И от ощущения, что он проваливается со своими ответами, говорит не то, что надо, у него заныла от напряжения спина. Он почувствовал, что ноги давно затекли и задеревенели. Алексей хотел сменить позу, но не мог, просто боялся нарушить равновесие тела. Кроме того, он так и не сказал кадровику самого главного: он хотел, уже будучи командиром взвода, поступать в военный институт имени Лесгафта, чтобы потом уйти на кафедру физподготовки. Но Аля, его милая Аля, сумела убедить его, что надо заглянуть в себя глубже и затем рыть яростнее, что переход в категорию училищных преподавателей не решит его проблему, не приблизит к самореализации какого-то весомого, значимого уровня. И она интуитивно угадала, когда предложила делать ставки на языковую подготовку, сферу двойного применения. А ведь как она ловко его обработала! Однажды невзначай подсунула вырезанную журнальную статейку с цитатами какого-то модного философа, из которой он сам вынес новую идею: «Главная жизненная задача человека – стать тем, кем он является потенциально». И он крепко задумался тогда: «А кем я являюсь потенциально?» – «Если пока не знаешь, то всегда можешь точно определить, кем ты не являешься, кем не хочешь быть. Смоделируй будущее и проиграй различные версии на тему, кем может и должен стать командир взвода командного училища через пять-семь лет. И придумай, каким бы ты хотел видеть себя самого», – бросила она, суетясь у стола, как бы между прочим. И он понял. Ее слова слишком часто оказывались вещими. Все ведь беспредельно просто: если он явно не потенциальный генерал и военачальник, значит, его усилия должны быть в иной плоскости. В какой? Он легко вписался в офицерскую стезю. Не раз, когда собираясь на службу не в камуфляже и мельком оглядывая себя, не без удовлетворения отмечал, как идет ему широкий офицерский ремень, как ладно смотрится искусно отбитая фуражка, как великолепно сидят хромачи со вставками. И он порой даже опасался, как бы не превратиться в щеголя Лисицкого, хотя его методы воздействия на роту, уже совершенно не стесняясь, копировал, да и не скрывал того. Думал ли он всерьез когда-нибудь, что ему придется отдавать команды, применять власть? Но ведь это лишь внешние проявления замысловатой игры под названием «военная служба». Многим ли отличаются потентные солдатики молодого Петра Первого от современных? В той же статье он прочитал, что любое господство вызывает бессилие господина, потому что парализует его собственную плодотворную деятельность. Потому-то атрибуты военной власти никогда не могли его полностью насытить, неудовлетворенность не исчезала. Он искал глубоко упрятанные корни этой неудовлетворенности и путался в собственных помыслах, целях и планах. Но, неожиданно создав с подачи жены новый, пусть и туманный ориентир, он сумел почувствовать иной, сочный вкус своих усилий, избавиться от нетерпимости к окружающему миру, сгруппироваться, как перед прыжком. И в конце концов, ведь это сначала он стал изучать языки, а уж потом был назначен командиром роты, а не наоборот… Но вот этих нюансов кадровику лучше не знать…

– Ваш командир говорил, что вы читаете Гёте в оригинале? Это правда?

– Пытаюсь, – зарделся Алексей от мысли, что даже такие подробности его жизни известны собеседнику.

Алексей скользил по тонкой грани между правдой и приводимыми аргументами, но его ответы были наполнены такой убежденностью, что он сам был готов поверить, что все так и есть. На сто процентов.

– Скажите, вам нравится служба в училище?

Собеседник прищурился, как будто они играли в покер и он пытался расшифровать игрока, заглянуть в его карты.

И опять у Алексея перехватило дыхание. Это был один из тех вопросов, от которого он бы поперхнулся, если бы не готовился к ответу. Сказать, что он все еще находится в армии лишь только потому, что пока не знает для себя другого достойного применения, было немыслимо. И дело вовсе не в том, что его с некоторых пор коробят внешние атрибуты военной власти, которые он считал неестественными: поклонение высшим чинам, многих из которых он считал малообразованными солдафонами; дикие многочасовые смотры, бесконечное наведение порядка с крашением бордюров, укладкой дерна и прочими исключительно военными штучками. А в том, что внешние формы давно победили и доминируют над сутью воина, над тем, что он боготворил и ради чего пришел в Рязанское десантное. В том, что армия после разлома на части некогда неприступной империи трещит по швам и народ из нее, причем самый лучший народ, уже уходит. В том, что армия стала мельчать, таять, как добротно вылепленная снежная баба на нежданном солнце.

О, Алексей с удовольствием рассказал бы, как недавно встреченный им на улице Антон Терехов, вечный отличник Тереха, без сомнений ушедший из армии, к его удивлению, раньше всех, поведал о своих сногсшибательных успехах на рынке. Что из их взвода уже и Утюг подался в непонятный бизнес в Москве, что Губа, над которым все смеялись, осел в каком-то банке в Саратове, что уволился даже Сизый, живший всегда в своем неприхотливом тусклом мирке.

И уже совершенным табу стало бы откровение, что в армии он ощущает свое собственное отупение. Что его разум, во всякие времена требующий духовной пищи, стремительно усыхает и отмирает как непотребный военному организму атавизм. Но и сказать, что он безумно доволен службой, означало соврать. Ведь любое вранье таило в себе слишком большую опасность разоблачения, а он страшится почти фантастической осведомленности этого пиджака из разведки. Потому он постарался ответить осторожно и дипломатично:

– На этом этапе она меня удовлетворяет. Однако не буду скрывать, что я всегда готовил себя для чего-то большего. И я чувствую себя способным на большее…

Разведчик встал из-за стола и прошелся по кабинету, как бы для снятия напряжения. Или, может быть, обдумывая новые вопросы. Он вел себя так, как будто Алексея не существует. Подошел к окну, посмотрел на шагающих по плацу курсантов младших курсов. Затем прогулялся почти до двери, все время поигрывая своим карандашом и искоса поглядывая на старлея. Как будто хотел рассмотреть его со всех сторон. Алексей застыл, еще более напрягаясь и сжимаясь внутри. Взгляды эти ему были неприятны. В пытливости, в логических размышлениях офицера из Москвы проскальзывало нечто, что он не мог понять, не в состоянии был уловить ход его мыслей, и это напрягало. Этот человек, делавший по ходу беседы беглые записи в блокноте, как казалось Алексею, видел все его нутро. Когда он прохаживался, то ступал как-то с пятки на носок, нарочно немного хлопая подошвой по линолеуму, и Алексей мельком заметил, как до блеска начищены его туфли. «Верно, дорогая обувь, купленная в модном бутике», – почему-то подумал он, невольно сравнивая со своей, единственной парой тупоносых туфлей, невостребованными пылящихся в шкафу.