Уникум Потеряева - Владимир Соколовский

Назавтра их отвели в педтехникум — и зачислили, абсолютно неграмотных, на подготовительное отделение. Захари направили в общежитие — а Анико брат не пожелал отпустить от себя. Юношу-танцора, дурака, она еще встретила в первый день занятий, — потом он сразу вдруг исчез: из общежития, техникума — без всяких следов. «Наверно, сбежал домой, — утешал ее и себя Датико. — Подлец поп: я с первых слов понял тогда его жабью суть! Но ничего не мог сделать: что поймут люди, привычные к яду старой лжи!..». И только учась уже на втором курсе, встретила на авлабарском базаре односельчанина, с которым вместе когда-то спустилась с гор. Захария был хорошо одет, щетина перла со щек, лишь ноги остались по-прежнему беспокойны: припрыгивали, дергались, словно у норовистого жеребца. Он спокойно, даже с гордостью поведал Анико, что стал вором: сбежав тогда, он скитался в городе, бедствовал, голодал, пока не наткнулся случайно на них, и они приняли его в свою компанию. Дела его шли неплохо; хмельной диковатый взгляд блуждал по сторонам, и внезапно останавливался на какой-нибудь точке; внимательно, до дрожи, всматривался в нее. «Что же ты не ушел домой, в горы?» — спросила юная Ахурцхилашвили. «А! Домой! — Захария махнул рукой. — Разве дома я найду такой паркет, какой бывает здесь!» Они расстались, и Анико вздохнула: ну, вот и Захария тоже нашел на чужюине свой тайный союз…

Сама она была к тому времени совсем уже городской девушкой: ходила в кино, покорно училась тому, чему учили, пела какие-то песенки в техникумовском хоре — тащила, словом, через время свою небольшую жизнь. Дома она больше не бывала, и ее не навещал никто из родни. Ночами снилась порою осенняя грусть в холодном саду, среди деревьев, — но в квартире Дато было так тихо, тепло, не шумели братья, не бранились отец, мать, бабушка, прабабушка, что не хотелось туда ехать, — лишь легкое сожаление о том хорошем, что было в детстве… С Дато и Мананой, с двумя их дочками-близнецами она тоже сошлась, стала своей в семье, и Манана говорила уже прямо, не намеками, что никуда не отпустит ее, выдаст здесь замуж за хорошего парня с образованием, из приличного общества. В техникуме она ходила на вечеринки, дни рождения, танцевала с ребятами, — те были услужливы, внимательны, говорили сладкие слова — но, в-общем, держались в отдалении: в сердечных делах тогдашнего грузинского общества царили строгие нравы, нарушители их опасно рисковали. Другое отношение было у парней к русским женщинам: на тех правила не распространялись, можно было говорить о них грязно, грязно поступать с ними, вести себя, как горные козлы. «Зачем вы так поступаете?» — иногда спрашивала Анико у ребят, затеявших озорную игру возле какой-нибудь русской девушки. «Они не понимают иначе, — отвечали ей. — Там, в России, мужчины презирают их и издеваются над ними».

Все-таки Анико осталась при том горянкою: не разбрасывалась, берегла взгляды и улыбки для своего мужчины. По годам ее, по секретам, которыми стала вдруг делиться с нею Манана — он должен был вот-вот появиться, и долгая тбилисская жизнь на тенистых улицах, базарах, в магазинах, пышные застолья, муж — властный, но добрый кормилец, дети: стройные витязи-сыновья и пери-дочки, выпорхнувшие из ее лона в светлое бытие, — такою проглядывалась судьба тихой сванской девушки.

Но однажды, вернувшись с занятий, Анико застала дома бьющуюся в припадке Манану: и следа не осталось былой плавности, тягучей полудремоты! — словно отворилась в ней еще одна жила, с неведомой раньше кровью; хрип, пена и слюна, стучанье лбом об пол, стены, дорогую мебель… С нею возилась соседка — она-то и сообщила Анико весть об аресте брата. Все же Манана успокоилась, но оттого не стало легче: она села и застыла, словно отросток большого диковинного корня. Так она и сидела до утра; утром позвонили в дверь, и Анико — встрепанная, еле волоча ноги, пошла открывать; Манана впервые стронулась, встрепенулась, потянулась к спящим рядом, на полу, заплаканным близняшкам: она подумала, что пришли забирать и их всех. Но это оказался бывший охранник Дато — тот самый веселый парень, что когда-то отстал от них в Джвари. «Уходите скорее! — сказал он. — К полудню вас не должно здесь быть!» — «Куда, куда?!» — взвизгнула Манана. Человек в гимнастерке положил на стол нетолстую пачку денег, и удалился.

Быстро собрали детей; Анико послана была искать извозчика. «Надо ехать в Москву! — твердила Манана. — Дато, всю нашу семью знает сам нарком. Он покажет этим негодяям! Ты едешь с нами, Анико?» — «Да, да!..». «Тогда… — жена брата устремила вдруг на нее горящий взгляд пророчицы. — Тогда возьми документы, девочка. Все, какие удастся!» Они заехали в техникум, Анико выпросила в комитете комсомола учетную карточку и открепление, наврав секретарю (он учился в одной группе с нею, поэтому был добр), что едет ухаживать за тяжело заболевшей матерью, и остальное оформит после, если вернется. Все сделали быстро: мать есть мать, какие разговоры! На вокзале Манана через каких-то знакомых купила без очереди билеты, и они сели в вагон.

Анико впервые ехала на поезде; в другое время ей было бы, наверно, интересно… У забившейся в угол Мананы лихорадочно блестели глаза, она отказывалась от еды, девочки капризничали, плакали, требовали то пищу, то чай, то веди в туалет, то начинали шалить, и приходилось следить, чтобы они не ушиблись в тесном пространстве купе. Лишь ночью, уложив их спать, чуя рядом бессонно замершую Манану, Анико смогла подумать о брате.

Дато, Дато!.. Она была к нему равнодушна, даже враждебна немного: налетел, увез, швырнул в другую жизнь… В своем селе она бы, наверно, уже вышла замуж, вела хозяйство, ласкала милого мужа, ждала ребенка. Что случилось с тобой, Дато? Да, писали газеты, шумело радио, твердили преподаватели и лекторы, разные активисты: в партии, бывшем тайном союзе, стали образовываться свои тайные союзы, и они хотели ее разрушить. Но эта партия была у власти, и она стала сопротивляться. Ведь всякая власть сопротивляется, когда на нее готовятся нападать, не так ли? Иначе ее никто и не посчитает властью. Что же получилось? Значит, так: люди, основавшие тайный союз и превратившие его в партию, стали устраивать в нем еще какие-то тайные союзы. Зачем им это было надо? Захотели изменить Верховному Вождю. Что он им сделал плохого? У, Дато, предатель, заговорщик! Всегда был таким, и таким остался навек. Спустился с гор, ушел в долину, связался с людьми, которые прятались от тогдашних властей, разрушал мир, в котором жил. Теперь опять разрушает. Вай, что за разбойник! Не жалко квартиры, мебели, дочек, ухоженной жены. И все-таки… все-таки было бы хорошо, если бы его отпустили с миром, и дали работать дальше, на том же месте. Если нет — куда деваться ей, Анико? Как тяжело было бы оказаться снова в отцовском доме. К ней станут относиться как к дурочке, порченой: поди узнай, чем она занималась в веселых городах, когда ее сверстницы здесь ходили за скотом, готовили пищу, садили и собирали плоды, мучились первыми родами — делали то, что написано делать женщине отвеку?.. Неужели не суждено закончить техникум, ведь уже недолго осталось учиться, — и культурной, грамотной девушкой ждать, когда Манана введет достойного жениха? Э, э!.. Дато, Дато!..

Манана бывала с мужем в Москве, и знала, как проехать в наркомат. Такси остановилось у тяжелых дверей; Анико дан был такой наказ:

— Видишь скверик? Сядь на скамейку, и жди нас там. Что тебе идти? В наркомате есть люди, которые знают Дато и меня. Тебя они не знают, ты будешь их стеснять. Сиди и жди. Пойду просить пропуск… Перекрести нас.

И девушка закрестила их, закрестила себя, бормоча молитвы, затверженные когда-то в отцовском доме, или слышанные от попа Акакия. Дверь уже закрылась за женой и дочерьми брата, — а Анико все крестила, кланялась зачем-то. Пробегавший мимо пионер захохотал и толкнул ее. Анико поплелась в скверик.

Час, другой, третий… Несколько раз она собиралась подняться со скамейки и пойти узнать, что и как там с семьей брата, и — не могла, так и сидела, словно закоченев. Вдруг рядом возникла женщина, и спросила:

— Что с тобою, голубушка? Ты не больна?

Анико качнула головой.

— Странно, интересно… Сидишь на одном месте уже пятый час — что за причина? Что-то задумала? Отвечай! — она показала красную книжицу, легкими проворными движениями обшарила подозрительную девицу. — Здесь ведь не жилой район, сама должна понимать… Документы!

Девушка дала ей паспорт.

— А, грузинка… Выходит, не тутошняя? Ну, и зачем тогда это сидение?..

— Брат… турма забрал… Жена… туда ушла, с дочки… Надо спасать Датико… — она показала на двери, за которыми исчезли Манана и девочки. — Ехал… ехал Тбилисо… — Анико впервые услыхала русские слова лишь на семнадцатом году; конечно, язык учили еще и в техникуме, но он трудно давался ей: плохо запоминала слова, путалась в грамматике, а уж писала — вообще из рук вон.