Клинок инквизиции - Диана Удовиченко

Глава восьмая

Дан

Ученики в казарме обсуждали последние события. Двое из них по приказу Шпренгера несколько дней подряд присутствовали на допросе ведьмы.

– Вздергивали ее вчера на дыбу семь раз, – посмеивался Хейнс, плюгавый паренек лет двадцати. – Визжала, что твоя свинья.

– Призналась? – Бледный, с выцветшими глазами, толстяк жадно ловил каждое слово.

– Нет, только повторяла: «Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят» – И просила пощадить.

– Вот ведь отрава сатанинская…

– Да, злокозненная колдунья, на теле аж две печати дьявола. Ничего, на ночь ее кинули в ледяной карцер, а сегодня брат Генрих приказал наложить ей тиски на руки и ноги.

– А она красивая? – прошептал толстяк, сглатывая слюну.

Хейнс ухмыльнулся:

– Сейчас уже не очень, после дыбы да порки. А была да… хороша. Грудки, задок… Пока держал, пощупал вдоволь.

– Неужто не сознается?

– Сознается, у Инститориса все сознаются. А если она промолчит, дочка молчать не станет, ей четыре года всего. Девчонку вчера выпороли, чтобы на мать показала. Сейчас в камере держат, в цепях. Не одна, так другая дозреет.

Дан слушал их, стиснув зубы. Он испытывал только одно желание: пойти и отвернуть башку жирному инквизитору. Судя по лицам Энгеля и Андреаса, они чувствовали примерно то же. Ганс, как всегда, не обращал внимания на окружающих.

Адельгейду Гвиннер взял Волдо. Сосед донес, что молодая женщина занимается ведовством. Правда, ничего внятного доносчик сказать не сумел, да и при обыске в доме нашли только пучки сушеных трав. На допросе несчастная утверждала, что никогда не делала ничего богопротивного, лишь лечила людей настоями.

Женщину пытали день за днем, ее истошные крики разносились на всю ратушу. Через неделю доктор Фиклер сказал, что если продолжить пытки, ведьма умрет. Адельгейду швырнули в тюремную камеру. Спустя десять дней, едва женщина пришла в себя, допросы возобновились.

Адельгейда упорно отрицала свою вину, лишь просила господа простить палачей, перемежая молитвы стонами и визгом. Тело ее, распухшее до водянки, покрытое синяками и ранами, напоминало теперь студень. Лицом Адельгейда походила на древнюю старуху: ввалившиеся щеки, черные ямы вокруг глаз, запекшиеся кровавой коркой, искусанные от боли губы. Больше ничего в ней не было от хорошенькой крестьяночки, какой ее привели в ратушу.

За это время признались в оборотничестве и были сожжены десять колдунов, одна лишь Адельгейда продолжала отрицать свою вину. Даже когда при ней били маленькую Агату, женщина только плакала.

Не выдержала Агата. После очередной порки призналась, что мать – ведьма, рассказала, как та обращалась в волка. Ее привели на очную ставку с Адельгейдой. Травница выслушала дочь, уронила усталым шепотом:

– Лучше б я утопила тебя младенцем, бедное мое дитя…

– Ох, лучше бы ты сделала это, матушка, – залилась слезами Агата. – Прости меня…

Адельгейда равнодушно отвернулась, словно не слышала плача дочери. На следующий день женщину сожгли. Агату суд помиловал за нежный возраст и обличение матери. Обезумевший от горя отец отказался от девочки, назвал предательницей и проклял. Малышку отдали на воспитание в монастырь святой Бригитты. Вскоре до Дана дошли слухи, что Агата умерла – загноились раны от кнута.

А вервольф между тем продолжал убивать.

Едва не каждый день перед ратушей горели костры. В пыточной не успевали присыпать пол углем, чтобы прикрыть лужи крови. Палач, получавший по гульдену за каждый день пытки и по два – за каждого сожженного колдуна, приезжал в ратушу, разряженный в бархат, на жеребце, достойном королевской конюшни.

Но девушки все погибали. И чем сильнее лютовал вервольф, чем громче роптали горожане, тем больше становилось арестов, пыток, казней…

За последнюю неделю – три трупа. Две молодые девушки и девочка восьми лет. Придушены когтистой лапой, изуродованы мощной челюстью, из тел вырваны куски плоти, вокруг укусов – следы огромных зубов. Вервольф охотился.

Равенсбург, и без того напуганный колдовством, погрузился в ужас и уныние. Еще до заката двери домов захлопывались, закрывались на засовы и замки. Никто не выходил на улицы после наступления сумерек и, как сто лет назад, многие остригали дочерям волосы, переодевали в мальчиков. Это не помогало: вервольф теперь не поджидал жертв на улице, он врывался в дома, хватал несчастных девушек и, не успевали их родственники опомниться, растворялся в темноте.

Воины Христовы сбивались с ног, каждую ночь город прочесывали отряды патруля. Несколько раз со стражей отправлялся сам Шпренгер – Инститорис, трусоватый и малоподвижный, отказался от ночных прогулок. Устраивали засады возле домов, где жили девушки и девочки, обшаривали темные закоулки – бесполезно, оборотень ни разу не попался преследователям. По Равенсбургу поползли слухи о том, что вервольф может становиться невидимым.

Город захлестнула волна доносов. Все подозревали всех – страшно жить, зная, что сосед, друг, торговец, у которого покупаешь свечи, или повитуха, принимавшая у тебя роды, ночью может обратиться в чудовище, ворваться в твой дом и убить твою дочь.

– Сегодня ко мне зашла соседка, фрау Шламм, – рассказывала пожилая женщина. – А моя кошка вздыбила шерсть и зашипела на нее, как на пса. Всем известно: кошки чуют оборотней…

– Я видел вервольфа, – шептал молодой ремесленник, – в окошко видел, богом клянусь. Он вышел из дома герра Кейнеке, ну, того, который ни с кем никогда не здоровается. Я давно подозревал, что это он – оборотень. Не может истинный христианин не желать людям доброго дня…

– Это я вервольф, – заявлял изможденный нищий, городской дурачок по прозвищу Пфенниг. – Я не могу не убивать. Во мне живет волк, да-да, под этой кожей, там, внутри, волчья шкура. По ночам меня выворачивает наизнанку, из человека вылезает зверь…

Из пыточной день и ночь доносились вопли – теперь Инститорису было чем заняться. Арестована была и нелюбимая кошками фрау Шламм, и малообщительный герр Кейнеке, и конечно донесший сам на себя Пфенниг. С последнего Инститорис приказал снять кожу, дабы посмотреть, действительно ли под ней волчья шкура. Не найдя ничего, в поисках вервольфа распорядился отрубить несчастному сумасшедшему руки и ноги, потом вспороть живот. К тому моменту как невиновность дурачка была доказана, он успел умереть от болевого шока и потери крови.

Равенсбург пропах дымом костров – сжигали обвиненных в оборотничестве и трупы жертв вервольфа. А чудовище все пировало.

В народе копилось глухое недовольство. Ни власти, ни церковь не могли защитить женщин и детей. А уж после того как в доме доктора Ханна кто-то вырезал целый отряд воинов Христовых, люди и вовсе перестали им доверять: какой прок от солдат, которые даже за себя постоять не могут? Куда им до вервольфа?

Воины Христовы по-прежнему хватали ведьм и колдунов, только теперь инквизиторов интересовали не их полеты на шабаши и не поедание младенцев – у каждого под пытками требовали сознаться, не обращается ли он в волка и не накладывал ли на кого проклятие обращения. Все как один сознавались и отправлялись на костер. Но колдуны умирали, а вервольф убивал и убивал.

Дан не знал, как к этому относиться. С одной стороны, казненные не были невинными людьми, они жрали детей, приносили человеческие жертвы, наводили порчу. С другой – их сжигали за чужие преступления.

– Будь каждый сожженный оборотнем, по Равенсбургу бегала бы огромная стая вервольфов, – смеялся Андреас. – И я с ними…

– Клинок… смотрите, Клинок инквизиции…

Горожане перешептывались, украдкой показывали друг другу на Дана. Мужчины и женщины вежливо кланялись, молодые девушки, позабыв о страхе, лукаво поглядывали на него, пряча ласковые улыбки. Он стал уже привыкать к такому повышенному вниманию, хотя иногда это мешало – хотя бы искать Настю. Как тут вглядываться в девиц, если каждая принимает интерес на свой счет? Пользуясь своим положением, Дан по вечерам методично обходил дома Равенсбурга, стараясь поговорить с каждой женщиной и девушкой. Пока Насти нигде не обнаружилось. Заодно он искал и Сенкевича, и тоже пока безрезультатно.

– Возьми, добрый господин, – подошла молодая женщина, протянула глиняный кувшин, – козье молоко.

Дан было отказался, но лицо дарительницы выразило такое отчаяние, что пришлось взять. Чуть погодя он передал кувшин Гансу: здоровый крестьянин вечно был голоден, церковного пайка ему не хватало.

– В Равенсбурге тебя знают и любят, дорогой друг, – заметил Андреас.

– Не пойму только, за что, – пожал плечами Дан.

– Но как же? Добрые горожане считают тебя ангелом. Ты, окутанный белым сиянием, с именем божьим на устах спас юную деву от колдунов. Теперь ты – народный герой.

– Только вот от вервольфа спасти не смог, – пробурчал Дан.