Дороже самой жизни (сборник) - Элис Манро

Потом она слегка вскрикнула и указала в боковую улицу, где стояла та самая церковь — она готова была поклясться, что это та самая, — в которой венчались ее родители. Они однажды специально сводили Беллу туда, чтобы показать, хотя и не ходили в эту церковь. Они вообще не ходили в церковь, были далеки от этого. Для них это была своего рода шутка. Отец сказал, что они венчались в подвале, а мать — что в ризнице.

Мать тогда еще могла говорить не хуже любого другого человека.

Может быть, по тогдашним законам обязательно было венчаться в здании церкви, иначе брак был недействителен.

На улице Эглинтон они увидели знак у входа в метро.

— Подумать только, я ни разу не ездила на метро!

Она произнесла эти слова с какой-то смесью боли и гордости.

— Только подумать, до чего я невежественна.

В больнице ее уже ждали. Она держалась все так же оживленно, рассказывала медсестрам о том, как испугалась дорожного движения, и о том, как все изменилось, и спрашивала, по-прежнему ли в универмаге Итона так роскошно украшают витрины к Рождеству. И существует ли еще газета «Телеграм»?

— Вам бы проехать через китайский квартал, — сказала одна медсестра. — Вот это зрелище!

— Я его приберегу на тот день, когда мы поедем домой. — Тут Белла слегка засмеялась и добавила: — Если, конечно, я попаду домой.

— Ну, не выдумывайте.

Другая медсестра в это время спрашивала у Джексона, где он оставил машину, и объясняла, куда можно ее поставить, чтобы его не оштрафовали. Еще она рассказала ему про жилье для иногородних родственников больных — это гораздо дешевле, чем снимать номер в гостинице.

Ему сказали, что Беллу теперь уложат в постель. Ее посмотрит врач, а Джексон может вернуться попозже и пожелать ей спокойной ночи. Но к этому времени она, возможно, будет плоховато соображать из-за наркоза.

Белла это услышала и заметила, что она всю жизнь плоховато соображает, так что Джексона это не удивит, и все посмеялись.

Медсестра дала ему какие-то бумаги на подпись. Над графой «Степень родства» он надолго задумался. И в конце концов написал: «Друг».

Вернувшись вечером, он действительно заметил в Белле перемену, хотя дело было не в том, что она плохо соображала. На нее надели какой-то зеленый тряпочный мешок, открывающий шею и почти полностью руки. Он редко видел Беллу в такой открытой одежде и не замечал раньше, как торчат у нее натянутые жилы между подбородком и ключицами.

Она злилась, что у нее пересохло в горле.

— Они мне ничего не дают, только воду по капле, скупердяи.

Она просила, чтобы он пошел и купил ей кока-колы, — насколько он знал, она никогда в жизни не пробовала кока-колы.

— Там в конце коридора автомат — должен быть автомат. Я вижу, как оттуда идут люди с бутылками в руках, и мне так хочется пить!

Он сказал, что не может нарушить распоряжение врачей.

У нее на глазах появились слезы, и она капризно отвернулась:

— Я хочу домой.

— Скоро поедем.

— Помоги мне найти мою одежду.

— Не могу.

— Если ты не хочешь, я сама ее найду! И сама доеду до вокзала.

— К нам больше не ходят пассажирские поезда.

Тут она мгновенно забыла о побеге и через несколько секунд уже вспоминала свой дом, перечисляя все улучшения, сделанные ими — точнее, в основном Джексоном. Снаружи дом сверкает белой краской. Они даже заднюю кухню побелили и настелили в ней дощатый пол. Перекрыли крышу, заново сделали окна — в простом старинном стиле, и самое главное, самая большая гордость — уборная внутри дома, невероятное счастье, особенно зимой.

— Если бы ты тогда не появился, я бы скоро погрузилась в полнейшую разруху.

Он подумал, что к его приходу она уже жила в полнейшей разрухе, но промолчал.

— Когда выйду отсюда, обязательно сделаю завещание, — сказала она. — Все оставлю тебе. Чтобы твой труд не пропал даром.

Конечно, он уже об этом думал, и можно было бы ожидать, что перспективы стать домовладельцем принесут ему трезвое удовлетворение. Раньше он выразил бы искреннюю, заботливую надежду, что с ней еще долго ничего не случится. Но теперь он ничего такого не чувствовал. Теперь ему казалось, что все это имеет очень мало отношения к нему, происходит где-то далеко.

Она снова принялась жаловаться:

— О, как ужасно хочется оказаться дома, а не тут.

— Когда проснешься после операции, то сразу почувствуешь себя лучше.

Впрочем, судя по всему, что он слышал, это было чистое вранье.

Внезапно он понял, что чудовищно устал.

Он был ближе к истине, чем ожидал. Через два дня после удаления опухоли Белла сидела в другой палате и радостно приветствовала его. Ее, кажется, совсем не беспокоили стоны соседки по палате, доносящиеся из-за ширмы. Вчера точно так же стонала сама Белла — ему так и не удалось заставить ее открыть глаза или хоть как-то отреагировать на его присутствие.

— Не обращай на нее внимания, — сказала Белла. — Она в полной отключке. Наверняка ничего не чувствует. Она завтра придет в себя и будет как новенькая. Или не придет.

В ее голосе звучала уверенность видавшего виды старожила — черствость бывалого человека и немалое довольство собой. Она сидела в кровати и пила через соломинку что-то ярко-оранжевое. Выглядела она гораздо моложе той женщины, которую он совсем недавно привез в больницу.

Она спрашивала, высыпается ли он, нашел ли, где можно вкусно поесть, не слишком ли жарко для прогулок и выкроил ли он время для посещения Королевского Онтарийского музея (ей казалось, что она раньше советовала ему посетить этот музей).

Но она не могла сосредоточиться и понять его ответы. Казалось, она повергнута в состояние изумления. Сдерживаемого изумления.

— О, я должна тебе рассказать, — вдруг перебила она, когда он начал объяснять, почему так и не добрался до музея. — Ой, только не пугайся. У тебя такое лицо, ужасно смешное, я начну хохотать, и у меня заболят швы. Господи, почему же мне хочется смеяться? Это ужасно печально, то, что я хочу тебе рассказать, это трагедия. Мой отец, ну, ты знаешь, я тебе рассказывала про моего отца…

Джексон заметил, что она стала говорить не «папочка», а «отец».

— Мой отец и моя мать…

Она, кажется, не нашла нужных слов и начала рассказывать с самого начала:

— Наш дом тогда был в лучшем состоянии, чем когда ты первый раз его увидел. Ну естественно. Мы использовали ту комнатку на втором этаже как ванную. Конечно, воду приходилось носить наверх, а потом вниз. Уже позже, когда ты появился, я начала мыться внизу. В той комнате, где были полки, бывшей кладовой для продуктов, ну, знаешь?

Как он может не знать, если сам снял полки в кладовой и сам оборудовал там ванную комнату?

— Впрочем, какая разница! — сказала она, словно услышав его мысли. — В общем, в тот день я нагрела воду и отнесла ее наверх, чтобы обмыться мокрой губкой. И разделась. Ну естественно. Над раковиной было большое зеркало. Понимаешь, там была раковина, как в настоящей ванной, только, помывшись, надо было выдернуть пробку и выпустить воду в ведро. А туалет был в другом месте. В общем, ты понял. И вот я начала мыться и, конечно, перед этим разделась догола. Было, наверно, часов девять вечера и еще совсем светло. Я сказала, что было лето? А та комнатка выходила на запад.

И тут я услышала шаги. Конечно, это был папочка. Мой отец. Он, наверно, закончил укладывать маму в постель. Я слышала, как он поднимается по лестнице, и заметила, что шаги звучат как-то тяжело. Необычно. Очень решительно. А может, мне задним числом так показалось. Задним числом часто все драматизируешь. Шаги остановились прямо рядом с дверью ванной комнаты, но я, кажется, ничего не подумала. Может быть, подумала: «Наверно, он очень устал». Я не закрыла дверь на задвижку, потому что, ты понимаешь, у нас не было никакой задвижки. Просто, если дверь была закрыта, мы знали, что ванная занята.

В общем, он остановился у двери, но я ничего такого не подумала, и вдруг он распахнул дверь и так стоял там и смотрел на меня. Я хочу сказать, чтобы ты правильно меня понял. Он смотрел на всю меня, не только на мое лицо. Я стояла лицом к зеркалу и он смотрел на меня в зеркале и на меня со спины, на то, что мне было не видно. Ненормальным взглядом.

Я скажу тебе, что я тогда подумала. Я подумала: «Он ходит во сне». Я не знала, что делать, потому что человека, который ходит во сне, нельзя будить и пугать.

Но потом он сказал: «Извини», и я поняла, что он не спит. Но он говорил очень странным голосом — таким до жути необычным, как будто я была ему противна. Или как будто он на меня сердился. Не знаю. Потом он оставил дверь открытой и ушел по коридору. Я вытерлась, надела ночную рубашку, легла в постель и сразу уснула. Утром, когда я проснулась, вода от моего мытья так и оставалась в той комнате, и мне не хотелось туда идти, но пришлось.