Дороже самой жизни (сборник) - Элис Манро

Все было вроде совсем как обычно, и папа уже вовсю стучал на пишущей машинке. Он только прокричал мне: «Доброе утро!» — а потом спросил, как пишется какое-то слово. Он часто спрашивал меня, как пишется то или другое слово, потому что я всегда лучше его это знала. И я продиктовала ему по буквам, а потом сказала, что если он хочет быть писателем, то должен научиться писать без ошибок. Что для писателя это позор. Но в тот же день, чуть позже, когда я мыла посуду, он подошел и встал прямо у меня за спиной, и я похолодела. Но он только сказал: «Белла, прости меня». А я подумала: «Лучше бы он этого не говорил». Его слова меня испугали. Я знала, что он в самом деле раскаивается, но этими словами он вытаскивал на свет то, что произошло, и я больше не могла делать вид, что ничего не случилось. И я только сказала: «Ничего», но не могла заставить себя говорить спокойным голосом, как будто и вправду ничего страшного не было.

Просто не могла. Я должна была дать ему понять, как он все изменил. Я вышла, чтобы выплеснуть воду от мытья посуды, а потом занялась каким-то другим делом и больше не сказала ни слова. Потом я подняла маму от послеобеденного сна, приготовила ужин и позвала отца, но он не пришел. Я сказала матери, что он, наверно, пошел погулять. Он часто так делал, когда у него кончалось вдохновение. Я нарезала маме еду на кусочки, но все это время у меня не шли из головы разные отвратительные вещи. В основном звуки, которые порой доносились из их спальни, — тогда я накрывала голову чем-нибудь, чтобы не слышать. И теперь я смотрела на мать, которая сидела и жевала ужин. Я спрашивала себя, что она об этом думает и понимает ли вообще, что происходит.

Я не знала, куда он мог деваться. Я приготовила маму ко сну, хотя обычно этим занимался он. Потом я услышала, как приближается поезд, а потом — шум, крики и визг тормозов, и, наверно, поняла, что случилось, хотя и не могу сказать, когда именно поняла.

Я тебе уже рассказывала. О том, что он попал под поезд.

Но теперь я рассказываю тебе и это. И не для того, чтобы тебя шокировать. Сначала все это было для меня невыносимо, и я заставляла себя думать, что он шел по путям, задумался о своей работе и не услышал поезда. Официальная версия звучала именно так. Я не собиралась признавать, что все произошло из-за меня, или думать о том, из-за чего все произошло на самом деле. Из-за секса.

Теперь я вижу. Теперь я понимаю, что произошло на самом деле, и еще понимаю, что никто не виноват. Просто так уж у людей устроен секс, плюс трагическое стечение обстоятельств. Я росла, а мама была такая, как была, а папочка, естественно, был такой, какой он был. И я не виновата, и он не виноват.

Люди должны признавать это — вот и все, что я хочу сказать. Должны быть места, куда можно пойти в такой ситуации. Не стыдясь и не чувствуя себя виноватым. Если ты думаешь, что я имею в виду публичные дома, то ты прав. Если ты думаешь, что я имею в виду проституток, то ты опять прав. Ты меня понимаешь?

Джексон, глядя поверх ее головы, сказал, что да.

— А теперь мне так легко. Не то что я уже не чувствую всей трагичности, но я теперь вне трагедии. Вот что я хочу сказать. Все это лишь ошибки человечества. Ты не думай, что если я улыбаюсь, то у меня нету сострадания. Я очень сострадаю. Но я должна сказать, что чувствую облегчение. Должна сказать, что я в каком-то смысле счастлива. Тебе было неловко все это слушать?

— Нет.

— Ты должен понимать, что я в ненормальном состоянии. Я это знаю. Я все вижу так четко. И так благодарна за это.

Во все время ее рассказа женщина на соседней кровати не переставала ритмично стонать. Эти стоны, словно рефрен, запечатлелись у Джексона в голове.

Он услышал в коридоре мягкие шаги медсестры — туфли на резиновой подошве — и понадеялся, что медсестра идет к ним в палату. Его надежды сбылись.

Медсестра сказала, что пришла дать Белле снотворную таблетку на ночь. Он боялся, что его заставят поцеловать Беллу на прощание. Он обратил внимание, что в больнице очень много целуются. К счастью, когда он встал и начал прощаться, никто не упомянул о поцелуе.

— До завтра.

Он проснулся рано и решил до завтрака пройтись. Он спал хорошо, но сказал себе, что надо отдохнуть от больничного воздуха. Его не слишком беспокоила перемена, происшедшая с Беллой. Было вполне вероятно, что она вернется к норме — сегодня или через пару дней. И может быть, даже не вспомнит ту историю, которую ему рассказала. И это будет истинным благословением.

Солнце уже сильно поднялось, как и положено в это время года. В автобусах и трамваях было полно пассажиров. Он какое-то время шел на юг, потом свернул на запад, на улицу Дандас, и вскоре оказался в китайском квартале, про который уже столько слышал. Грузчики втаскивали в лавки ящики со знакомыми и совсем незнакомыми овощами и фруктами, а в витринах уже висели ободранные — видимо, съедобные — тушки каких-то мелких животных на продажу. Улицы полнились грузовиками, припаркованными против всяких правил, и пронзительной мешаниной речей на китайском языке, в которых было какое-то отчаяние. Китайский язык. Они вопили так, словно вели войну, но для них это, наверно, был просто повседневный разговор. Джексону все же захотелось убраться подальше, и он зашел в ресторан. Рестораном заправлял китаец, но вывеска в витрине рекламировала обычный завтрак — яичницу с ветчиной. Выйдя из ресторана, Джексон хотел вернуться той же дорогой, какой сюда пришел.

Но вместо этого снова направился на юг. И оказался на улице, заставленной двухэтажными жилыми домами, высокими и узкими. Должно быть, их построили еще до того, как жители этого района ощутили необходимость парковать машины на дорожке, ведущей к дому. Еще до того, как жители этого района обзавелись машинами. Еще до изобретения машин. Он шел, пока не увидел указатель, гласящий: «Куин-стрит». Он слыхал про эту улицу. Он снова повернул на запад и через несколько кварталов уперся в препятствие. Перед пончиковой стояла толпа.

Люди сгрудились вокруг машины «скорой помощи», которая была развернута поперек тротуара и загораживала проход. Некоторые жаловались на задержку и громко спрашивали, законно ли вообще ставить машины «скорой помощи» на тротуаре. Другие были настроены вполне мирно и болтали между собой, строя гипотезы о том, зачем машина тут стоит. Возникло предположение, что кто-то умер, и одни зеваки принялись перечислять возможных кандидатов, а другие — говорить, что это единственная законная причина для «скорой помощи», чтобы тут стоять.

Наконец вынесли мужчину, пристегнутого к носилкам, — точно не мертвого, иначе его накрыли бы с головой. Но он был без сознания, лицо серое, как цемент. Вынесли его не из пончиковой, как шутливо предсказывали некоторые зеваки — намекая, конечно, на качество здешних пончиков, — а из главной двери здания. Это был пятиэтажный кирпичный дом вполне респектабельного вида, на первом этаже которого располагались та самая пончиковая и еще прачечная самообслуживания. Над парадной дверью было высечено название дома — оно как бы намекало на то, что владелец дома им очень гордится, а также на некие безумства в прошлом.

«Славный Данди».

Последним вышел человек, одетый не как работники скорой помощи. Он остановился и стал с отчаянием глядеть на толпу, которая уже собралась расходиться. Оставалось дождаться только повелительного воя, с которым машина унесется вдаль по улице.

Джексон примкнул к тем зевакам, которым было лень уходить. Он бы не сказал, что его снедает любопытство по поводу происшедшего, — он просто ждал, когда наступит ожидаемый им неминуемый поворот, чтобы унести его туда, откуда он явился. Мужчина, вышедший из дома последним, подошел к Джексону и спросил, торопится ли он.

Нет. Не особенно.

Мужчина оказался владельцем здания. А тот, кого увезли на «скорой помощи», — управдомом.

— Мне нужно поехать в больницу — узнать, что с ним такое. Вчера еще было все в порядке. Ни одной жалобы. У него нет поблизости никакой родни, насколько я знаю. Некого позвать. А хуже всего то, что я не могу найти его ключи. Их не было ни при нем, ни в тех местах, где он обычно их держит. Поэтому мне надо съездить домой и привезти запасные, и я тут подумал, вы не могли бы приглядеть за домом на это время? Мне нужно и домой, и в больницу. Я бы попросил кого-нибудь из жильцов, но мне не хочется, если вы понимаете, о чем я. Не хочу, чтобы они приставали ко мне с расспросами, когда я сам еще ничего не знаю.

Он снова спросил, не против ли Джексон подежурить, и Джексон заверил его, что не против.

— Вы только поглядывайте на тех, кто входит в дом, требуйте, чтобы они предъявили ключи от квартиры. Скажите, что у нас чрезвычайная ситуация и что я скоро вернусь.

Он уже двинулся прочь, но обернулся:

— Вам, наверно, лучше присесть.

Рядом оказался стул, которого Джексон раньше не замечал. Сложенный и отставленный в сторону, чтобы «скорая» могла проехать. Складной, брезентовый, но вполне удобный. Джексон поблагодарил и уселся так, чтобы не мешать ни идущим мимо прохожим, ни жильцам дома. На него никто не обращал внимания. Он собирался сказать, что ему самому надо скоро возвращаться в больницу, что он не может тут долго сидеть. Но владелец дома спешил, у него были свои заботы, и тем более он сразу обещал, что постарается побыстрее.