Дайте им умереть - Генри Олди

Если Фаршедвард того хотел, он мог двигаться очень быстро.

Еще одна тень вскоре срезала улицу наискось, огромная, страшная тень, увидев которую, любой стал бы крутить пальцами от злых духов и пятиться в уютное тепло дома. Прижавшись к корявому стволу тутовника, росшего как раз на углу, хайль-баши вгляделся — и почти сразу же прозвучал четвертый всплеск. Незваный гость бросал что-то в колодец, сомнений больше не оставалось, и ладонь тихо опустилась на рукоять револьвера, торчащего из открытой заранее кобуры.

Нет.

Выстрел подымет на ноги часовых, а следом и весь хайль, начнется суматоха, и даже если Фаршедвард не промахнется и пришелец не ускользнет, сон бойцов будет наверняка испорчен, а завтра Али-бею понадобятся свежие, не вымотанные ночным переполохом люди.

Он наклонился и поднял с земли камешек.

Мягко, как кот, взмахнул рукой.

Спустя мгновение в кустах по ту сторону колодца негромко прошуршало; камешек удачно прогулялся в сплетении веток, и ночной гость вздрогнул, выпрямился, силуэт его на миг размазался призрачным пятном… и два шороха, два острых, как ножи, шуршания прорезали кустарник.

Но Али-бей уже успел сделать десять шагов. Лапа хайль-баши сгребла норовистого пришельца за ворот, рывок заставил ноги несчастного оторваться от земли; руки чужого сунулись было за пазуху, да не тут-то было — оба хрупких запястья поместились в свободной ладони Фаршедварда, похожего в этот момент на древнего нарачи, что разорвал пополам наивного удава. Почти сразу гостя швырнули спиной на колодезный сруб. Несильно, так, для души и говорливости, чтоб не сломать хребет, а лишний крик боли еще никогда не мешал при подобных знакомствах.

— Балуем? — грозно прорычал Али-бей, придвигаясь вплотную. — Иблисовы святки справляем?!

И осекся.

Перед ним тряслась от испуга девочка. Подросток, лет двенадцати, не больше. «По году на каждую свежую могилку погоста», — нелепо мелькнуло в мозгу хайль-баши.

Некрасивая и красивой никогда не будет. Фаршедвард вспомнил: он видел девчонку раньше. Да, разумеется, — дочка местного кедходы, сельского старосты, пигалица из многочисленного выводка девиц, старшие из которых уже нянчили по двое-трое чумазых ребятишек, а младшие отбирали у собственных племянников хлебную жвачку, завернутую в тряпицу.

Девочка куталась в старую шаль с бахромой и молчала.

Хайль-баши подошел к колодцу и заглянул внутрь. Темно. Посветить бы чем…

Он еще вглядывался в темень колодезного жерла, когда маленький нож по рукоять вошел в бок Фаршедварда Али-бея, туда, где за слоем жира и могучих мышц пряталась печень.

Второй нож, брат первого, утонул в плоти мгновение спустя.

Ночь больно кололась звездами.

Счастливо стонала во сне Зейри Коушут.

Перекликались часовые.

Девочка порылась в кустах, нашла один из брошенных на звук ножей, за другим решила вернуться на рассвете.

Некоторое время она молча стояла над переставшим содрогаться хайль-баши, раздумывая: перерезать ему для надежности горло или не стоит?

Решила: не стоит.

Рядом с гигантским телом, на латаном-перелатаном фартучке, валялись осклизлые куски собачьего мяса. Пес умер не сегодня и не вчера, мясо успело изрядно подгнить, и живой человек вряд ли мог бы вот так валяться, уткнувшись носом в гнилье, и при этом даже не шевелился. Остатки собачины плюхнулись в колодец, девочка тщательно обтерла руки о фартучек и засунула его на самое дно холщовой сумки.

Плотнее закуталась в шаль, скрывавшую перевязь с метательными ножами.

Пошла прочь.

В тощую девчачью спину с выпирающими лопатками — будто крылья прорастали, — не мигая, уставилось дуло револьвера.

Слишком много плоти наросло на костяке Фаршедварда Али-бея, бывшего борца-нарачи, слишком много жизни таилось в этой плоти, и слишком туго она уходила, жизнь человеческая, вязко сочась в Иблисовых святках расплавленной смолой ярости и гнева.

«Змея… — беззвучно бормотали белые губы хайль-баши, а в белых глазах отражались звезды и дюжина свежих могил. — Тварь… Сколопендра…»

Выстрел поднял на ноги весь хайль.

Глава вторая

Шейх «Аламута»

Сколько стоишь ты, душа?Отблеск медного гроша.

Вексель был слишком безупречным, чтобы быть настоящим.

Ромбовидный клочок отлично выделанной кожи, в двух углах которого красовались именные клейма известнейших саррафов[29] — Рубоба Оразмского, любившего откликаться на прозвище Рубоб Крохобор, и Худенькой Мамочки, хинского евнуха.

Даже смазанный край одного из клейм казался подлинным — Худенькая Мамочка, скупердяй из скупердяев, так и не удосужился сменить малость стершееся тавро.

— Господин ар-Рави в чем-то сомневается?

И голос под стать векселю — мягкий, превосходной выделки, хоть под ноги стели вместо ковра, хоть в чужой рот суй вместо кляпа…

— Как можно, почтеннейший! Просто бедный меняла давным-давно не держал в руках безделиц, стоящих целого состояния! Вы хотите получить всю сумму наличными?

Большой Равиль слегка поднял брови в конце вопроса: дескать, поймите, дорогой мой, в наше смутное время по улицам ночной Хины — да еще с мешком золотых динаров! — ходят либо безумцы, либо знакомцы самого миршаба, «владыки ночи»! Вы, трижды дорогой мой, из каких будете: из первых или из вторых?

Человек, принесший вексель, улыбнулся. Он явился в лавку Равиля, когда день уже готовился уступить домогательствам вечера, — круглолицый, маленький, румяные щечки, холеная бородка с тщательно сбритыми усами (дурбанская мода, но гость менее всего походил на смуглокожих верзил-дурбанцев); представившись Кадалем Хануманом, лекарем из забытого Творцом городка на окраине Мэйланя, гость многократно поинтересовался благополучием хозяина и лишь потом протянул именной клочок кожи.

Равиль задумчиво огладил свою собственную бороду, пышное украшение с завитыми кончиками прядей, только недавно начавшую седеть, несмотря на годы.

Сослаться на поздний час и отложить выплату до завтра? — естественно, взамен предложив уважаемому Кадалю гостеприимство и кров! За пловом и вином гость разговорится, и тогда станет ясно: впрямь ли стоит сей мягкоголосый лекарь таких клейм, какие дорого ценятся вдоль всего Фаррского тракта…

— Впрочем, если временные заботы одолевают господина ар-Рави, — голос лекаря превратился в сплошную патоку, от которой слипались уши, — то не отложить ли нам дела до завтрашнего утра? Ночь дана умелым для умения, усталым для отдыха, а истосковавшимся по беседе — для Благой мысли, Благого слова и Благого дела! Не так ли?

Внутри Большого Равиля дернулась потаенная струна, словно слепой певец-чангир спьяну зацепил инструмент, и тот отозвался протяжным стоном. Неужели?! Неужели подозрения превратятся в счастье от встречи с единомышленником?! Творец-с-сотней-имен, не мучь, не кидай кость псу своему, чтобы тут же отобрать ее у несчастного!