Родовое проклятие - Ирина Щеглова

– Дюже, дюже хорошая. Гляди, какая справная, – Натуся пыталась переключиться от лежащего в гробу Шурки на живых родных.

– Хорошо, я подумаю, что можно сделать, – Валентина ловко уходила от прямых обещаний, женщины наседали, вовлекая все новых и новых свидетелей Любиных достоинств. И так целый день.

Вечером Комари предложили подвезти меня на своем жигуленке в город. Обрадовавшись, что не придется ехать в холодном переполненном автобусе, я согласилась.

Потом, выбираясь с Левого берега, с многочисленными пересадками, я недобрым словом поминала новоявленных родственников. Домой добралась к ночи, вспоминая по дороге рассказы бабушки Авдотьи о братьях-Комарях, которых посадили за страшную драку из-за родительского дома, доставшегося им в наследство. Братья дрались на топорах, и разнять их не было никакой возможности. Прибывшая милиция смогла подступиться к ним только после того, как братья изрядно покалечили друг друга.

Именно этот дом показывали мне Вера и Люба, куда мы приехали с Шуркиных похорон. Так они его достроили, так расширили; здесь у них кухня, а тут удалось сделать ванную… Гарнитуры, ковры, жигуленок, – есть чем гордиться! Есть чему позавидовать? Я гордилась и завидовала, в надежде, что меня все-таки отвезут домой, где пятимесячный Митя остался с Испанским летчиком.

27

Натуся, всегда тихая и покладистая, производившая впечатление забитой, запуганной старухи, после смерти сына почувствовала себя эдакой домовладелицей. Скорее всего, это была не ее вина. Просто родня, ближняя и дальняя, наконец, заметила одинокую бабку, проживающую пусть в стареньком, но домике с участком и огородом на «низах» и стала оказывать Натусе всяческие знаки внимания.

Валентина так же включилась в «гонку за наследством». В ее голове созрел план: овдовевшая Авдотья переезжает к одинокой Натусе, с тем, что, во-первых, более крепкая, как казалось Авдотья, дохаживала больную и глухую Натусю. Опять же, родные сестры, вдвое не так скучно, всегда находили общий язык и все такое… И во-вторых, Натуся подписывает домик своей сестре, а у сестры дочь Валентина… Давить на Натусю Валентина опасалась, хотя идеальным вариантом конечно же была бы дарственная на имя самой Валентины…

Авдотья с трудом согласилась на переезд, уступив настойчивым просьбам дочери.

– Как же я дом-то брошу, – сокрушалась Авдотья, – дом-то…

– Да кому он нужен, – резала Валентина.

– А ну как понадобиться, – тянула Авдотья, – может вы еще жить тут станете.

– Никто не станет. Некому, – Валентина не оставляла надежды, – И ты здесь совсем одна. Не наездишься за двести километров. – Она придвигалась поближе к матери, и продолжала говорить у же мягче, уговаривая, – А Натуся совсем рядом с городом. Я смогу приезжать каждые выходные, Машка тоже приедет. А как тебе скучно станет, собралась, и, ко мне…

Авдотья вздыхала, склонив голову разглядывала рисунок на скатерти, разглаживала его руками и тихо возражала:

– Мой-то домок получше…

– Лучше, хуже, какая разница, – горячилась Валентина, – далеко он, очень далеко. А Натусин дом я отремонтирую, материал любой в управлении смогу выписать, рабочих тоже своих… Дворец будет, а не дом! Мама, – она ласково обнимала мать за плечи, – знаешь, как заживем!

Авдотья снова вздыхала, но постепенно уступала Валентининым доводам, казавшимся неоспоримыми:

– Конечно, старая я стала, одной трудно, привыкла в семье… Только… Могилка Гришина, как же? – и она с надеждой смотрела на дочь, сказав ей самое сокровенное, напомнив о могиле отца, которая останется осиротевшей среди совсем чужих людей. Но Валентина была готова к этому:

– Мам, ну какая ты старая! И уезжаешь ты не за тысячу верст, а всего за те же двести километров. Несколько раз в год вполне можно съездить и проведать папину могилку. А дом, пожалуйста, если хочешь не надо продавать, – Валентина понимала, что не все сразу, надо делать уступки, нельзя пугать, надо оставить возможность вернуться, а не пугать необходимостью принимать решение раз и навсегда, – ты сдашь дом квартирантам.

Вопрос окончательно решился к весне. Авдотья переехала к Натусе. Дом сдали семье беженцев из очередной горячей точки.

Сестры никак не уживались.

Натуся стала капризной. Она не торопилась подписывать бумаги о наследстве, притворясь, что не понимает того, о чем говорит Валентина. Требуя к себе постоянного внимания, она бесконечно рассказывала о своем Шурке, придумывала себе все новые и новые заболевания, ходила по соседям и рассказывала им о том, какой у нее хорошенький домок и как ее надо уважить, тогда она выберет наследника из тех, кто лучше всего постарается для нее. Весь этот свалившийся на нее почет и уважение выявили в ней неожиданно откуда взявшуюся спесь, проявлявшуюся в попытках говорить с Авдотьей в приказном тоне и несколько лицемерную религиозность. Будучи женщиной верующей, но верующей просто, по-деревенски безыскусно, Натуся, никогда прежде не нуждавшаяся в подтверждении своей веры, никогда не знавшая никаких священных книг, вдруг, полюбила когда ей читали вслух абсолютно непонятные, более того, специальные церковные тексты. Кто-то подарил Натусе несколько журналов, издававшихся, кажется, Патриархией, и она просила обученных грамоте родных, или подружек, приходивших к ней в гости, почитать ей из «священного». Читать надо было громко, нараспев, не соблюдая никаких знаков препинания. Натусино лицо при этом становилось серьезным и каким-то испуганно-благостным. Она сидела чинно сложив большие руки на коленях и слушала далекий монотонный голос, совершенно не понимая смысла, но проникаясь важностью и необходимостью происходящего. Авдотья отказалась наотрез потворствовать прихоти сестры, за что Натуся тут же обвинила ее в безбожии.

Авдотья жаловалась дочери на то, что по ее требованию на старости лет вынуждена быть в приживалках, а хуже того – в служанках у безграмотной выжившей из ума старухи.

– Проститутка неграмотная. – Гордо говорила Авдотья о старшей сестре, почему-то именно теперь вспомнив о той далекой поре, когда молоденькая Натуся согрешила с отцом своего Шурки.

– Алкашка! – Ябедничала Натуся в свою очередь. – Всю жизнь за мужем прожила. Вот он ее и держал, вот тах-то вот, – Натуся сжимала в кулак сухую, крупную по-мужицки кисть, – а теперь нету ево, Гриши-то, и она пьеть, как незнамо хто. Вчерась гляжу ее, гляжу – нет и нет. А она пенсию получила – и к Феньке. У ее самогонки-то взяла. Упилася вся и – вона, в сарайке валялась. Вот оно – образованье-то! Хуже мужика женщина пьеть, это как?

Валентина слушала эти взаимные обвинения, стыдилась соседей, наблюдавших за старушечьей сварой с внимательным любопытством, пыталась как-то увещевать, уговаривала одну, успокаивала другую, но все отчетливее понимала бессмысленность и никчемность своего вмешательства. Сестры не желали прощать друг другу.

– И как ей скажешь-то, – твердила Натуся, – никак невозможно! Я ее на приступках поймала и стала ей пенять: тах, мол и тах… А она ни в какую ни слухаить меня. Апосля и хужа того, кулаком мне стала тыкать прям в глаз: на-ко, говорит, выкуси! А чего она тычет, коли я тут хозяйка, не она. Сабе пусть потычет!

В тот раз мы с Валентиной вместе приехали и теперь сидели на неудобных табуретках в сенях, слушали молча. Время от времени переглядывались, словно обращались друг к другу за помощью, но, столкнувшись с растерянностью обращенного к себе взгляда, отворачивались поспешно и снова смотрели на Натусю.

– А сейчас-то она где? – громко спросила я, помня о глухоте Натуси.

– Хто ее знаить. Она мне не докладывается. Бывает, молчит цельными днями; а то уйдеть куды… Я ей не нянька! – Натуся замолчала, задумалась, пожевала обиженными губами, – должно, в магазин пошла, – предположила она, – перед вами хочеть показаться…

– Да, да, она знает, я Фене звонила, что мы приедем, – растерянно сказала Валентина.

– Вона! Грядеть ваша мамка! – Натуся первая увидела сквозь грязные квадратики стекла, входящую в калитку Авдотью. Она шустро поднялась с табуретки, шагнула на крыльцо и крикнула:

– Иде ты шастаишь? Тут родные до нас приехали, А нас-то – я одна, – и тише добавила, – а нашто я им…

– Иду, иду, девочки! – Авдотья заспешила к дому, на ступеньках задохнулась, остановилась, держась за перильце.

– Мама, что ты там набрала! – Валентина выскочила ей навстречу, освободила от сумки.

– Так, стол накрыть, гости у нас, – Авдотья улыбалась, подставляя щеки для поцелуев.

Наконец, все собрались в сенях, и я принялась разбирать сумку, где под буханкой хлеба, несколькими булками, банкой консервов и аккуратно установленной бутылкой, заткнутой газетной пробкой, обнаружилась целая связка бананов.

– Бананы? – удивилась я, – зачем так много, они же подгнили уже.

Авдотья неожиданно разозлилась:

– Гадость такая! Дешевле картошки витамины африканские, а эти – так вообще считай даром. Возьмите, говорит, бабушка, возьмите! Она уже собиралась, а эти – на лотке у нее валяются…