ЗАПИСКИ СЕЛЬСКОГО СВЯЩЕННИКА - Георгий Эдельштейн

"Михаил был с нами четыре дня, выступал, а теперь уехал домой в Ленинград, ему, кажется, 70 лет исполнилось, хочет с дочками отпраздновать, — объяснил все тот же епископ-экуменист. — Рыбы-фиш не желаете, батюшка? Это что-то особенное, пальчики оближете. Когда-то местечковые бабушки такую по пятницам делали". Я вежливо поблагодарил экумениста-интернационалиста и ушел. Михаила я увидел только через две недели.

Первым моим приходом в Вологодской епархии была Ильинская церковь в Кадникове. Там же зимний храм во имя святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова. От Богослова в Коровине уехал и к Богослову в Кадникове приехал. Пятнадцатого мая был в "Арбате", 17 приехал в Вологду, а 20 уже служил Всенощное бдение в канун Престольного праздника. На следующий день — Литургия и крестный ход. Выходим из храма, идем вдоль ворот. Впереди, опершись на ограду, стоит типичный партийный функционер, в сером костюме, китайском плаще "Дружба", в серой шляпе. Посылаю просвирню Катю, прошу снять шляпу или убраться за ограду, она, колченогая, бежит к нему, возвращается и докладывает, что функционер "не хочет". Вот уже и поравнялись с ним, повторяю просьбу — он повторяет отказ. Снимаю с него шляпу, забрасываю далеко за ограду. Меня плотно окружают, опасаются драки. Вошли в храм, минут через сорок закончилась служба, выхожу. Функционер стоит на ступенях, в "Дружбе", но без шляпы. Я подошел, попросил у него прощения, сказал, что

106

сделал это впервые в жизни, но в следующий раз поступлю так же: здесь церковный двор, в нем нельзя курить, нельзя браниться, нельзя стоять в головном уборе во время Богослужения. "Следующего раза не будет, — говорит «функционер», — у меня кончается отпуск, через два дня я уезжаю в Донбасс. Но я хотел бы в оставшиеся дни креститься. Я очень давно думал об этом и колебался, а тут твердо решил: если сами извинитесь и принесете шляпу — крещусь". Вечером он рассказал мне за чаем, что всю жизнь играл на театре партийных и комсомольских лидеров, но сам в партии никогда не был и чаще всего именовал все происходящее "комедийной хороминой".

Через три дня меня вызвал о. секретарь: уже успели донести и разукрасить, было даже заушение тяжелым серебряным крестом. "Вы хризостомовские эти манеры забывайте, батюшка, — пожурил секретарь, — наш владыка такого не позволяет ни себе, ни другим. Хотя они оба из окружения митрополита Никодима, они совершенно разные люди. Хризостом бывает очень резким с властьпредержащими, наш — никогда. Он предпочитает часами играть с уполномоченным в шахматы, а не ругаться. Вы только что прибыли в епархию, на первый раз владыке не доложу и оставляю без последствий. Но прошу постоянно помнить: этот человек мог оказаться секретарем Сокольского райкома партии или председателем райисполкома".

Первый урок не пошел впрок. В конце лета к храму подъехали две черные "Волги", из них высыпали семеро таких же, в "Дружбах". Староста еще в коридоре сообщила мне: "Райком и райисполком, нашего и соседнего района". Под градусом, но не пьяные: у них какое-то межрайонное сборище было. "Мы к вам на экскурсию, разрешите осмотреть памятник культуры?" Староста принесла ключи, а сама побежала готовить стол. Ходим, смотрим, рассказываю, соседи хихикают: идеологическая работа в Сокольском районе не на должной высоте, в загоне, можно сказать: поп позволяет себе даже в обществе секретаря заниматься оголтелой религиозной пропагандой, а она, между прочим, запрещена по Конституции. Пришлось прочитать маленькую лекцию на тему "Разрешено все, что не запрещено; запрещено все, что не разрешено; запрещено все, даже то, что разрешено; разрешено все, даже то, что запрещено". Посмеялись еще раз. "А туда — разрешено?" — "Нет, строго запрещено". — "Так ведь мы все мужчины, только женщинам запрещено в алтарь". — "Это просто широко

107

распространенное заблуждение. В алтаре могут находиться только те, кто принимает участие в Богослужении. Я думаю, что даже священник, если он просто пришел помолиться, должен стоять не в алтаре, а там, где стоят все, кто пришел молиться". — "Вот вы нам все объяснили, а теперь я войду, что вы сделаете, драться полезете?" — "Не посмеете войти. Завтра у нас служба, мне придется до начала Литургии объяснить прихожанам, что храм подвергся осквернению, мы будем служить молебен и освятим храм малым освящением, как после вторжения варваров, Литургия начнется с большим опозданием, прихожане из Сокола опоздают на автобус. Обо всем этом я буду вынужден доложить специальным рапортом архиепископу. Не сомневаюсь, у вас будут крупные неприятности в обкоме".

Обстановку разрядила староста: прибежала, запыхавшись, звать "на чай".

Нашлись бутылочки у старосты, нашлись и в "Волгах", на закуску грибы и консервы. "Курить можно?" — "Нет, ни в коем случае". — "Обязательно закурю, тут уж вы ничего малым освящением освящать не будете, и службу не задержите". — "Не задержу. Но послезавтра я приду к вам в райисполком в облачении и с кадилом, буду кадить во всех коридорах и кропить святой водой все кабинеты. Вам придется выводить меня с милицией, то есть дорого обойдется сигарета, лучше курить во дворе".

Опять беседа с о. секретарем, опять разъяснение, что "хризостомовские" манеры в Вологодской епархии наказуемы, за такое переводят на самые дальние бедные приходы.

Огромный церковный двор-кладбище в Кадникове был неимоверно захламлен, мусор не вывозили лет 50, вал вдоль всего забора достигал двух метров. Целыми днями возил тележку к оврагу, но горы почти не уменьшались. В середине июля я попросил прихожан помочь мне убрать к Ильину дню хоть одну сторону, где центральные ворота. Работали несколько дней, работали и накануне праздника. Иду в храм приготовить книги и облачения к Всенощной. Во дворе разгребают вилами и лопатами кучи ржавой проволоки от венков, банки, бутылки, спинки от металлических кроватей: из них ограды могильные делали. Человек сорок работают дружно, непременно эту часть сегодня уберут. На центральной дорожке стоит какой-то плюгавый мужичонка и что-то бормочет, время от времени перемежая бормотание отборным матом, ни к кому конкретно не обращаясь. Я велел ему убираться

108

вон со двора и пошел дальше. На пороге меня догнала страшно взволнованная староста: "Батюшка, это Анатолий, юродивый из Вологды, с ним так говорить нельзя, он прозорливый, его все батюшки почитают". Я пообещал тоже почитать его, когда он будет трезвый и не будет церковный двор матом поганить. Через час иду обратно, мужик стоит все там же, в кармане бутылка, в руке стакан, в другой луковица, работающих осталось человек семь, остальные разбежались. Толик-прозорливец каждой второй пообещал: если не будет бутылки, если не будет твердой колбасы, если не будет кругленькой денежки, тебе, падла, нож в спину и тебе, сука, нож в спину. "Это он их всех обличил за похоть и пьянство, поэтому твердая колбаса и круглая денежка, — охотно пояснила не отстающая от меня ни на шаг староста. — Видишь, батюшка, прозорливый". Я взял Толика одной рукой за шиворот, другой — за штаны и почти бегом повел со двора. Он уронил стакан и луковицу, мычал, матерился, обещал укусить меня, и я-де тут же помру, в воротах он ухватился руками за прутья, упал и мне пришлось отпустить его. Наш алтарник, тоже Анатолий, уложил его в своем доме спать, а прозорливец вытащил из мешка еще одну бутылку и надрался уже до скотского состояния.