Пангея - Мария Голованивская

Выбрали его, Лаврика. Мама была довольна. Недоволен был отец, который не любил «все это», опасаясь, чтобы «не испортили пацана».

Лаврик снялся. Когда через год он пошел в школу — как раз тогда и вышел этот юношеский фильм про несчастную любовь, где он играл братишку главной героини, — его восприняли как героя. Ему помогали одноклассники, учителя сами подсказывали ему на контрольных, из уважения «к его непростому» труду, его страховали даже чужие родители, когда он играл на школьном хоккейном чемпионате. Они кричали ему: «Осторожно, Лаврик, не расшибись», давали ему в перерыве самую свежую и круглую булочку.

Он заметил это, но ни о чем не подумал — ему было просто приятно.

Потом его пригласили еще в один фильм для детей, где он сыграл маленького ковбоя.

Дома висели фотографии со съемок.

Мама гордилась, папа сердился.

В школе в него были влюблены все девочки — крупные, активные, самоуверенные, с мясистыми губами и шаловливым выражением лиц.

И даже некоторые учителя, втайне сетовавшие на то, что их собственные оболтусы никогда не станут такими, как Лаврик.

Как только он обратил внимание на такую же конопатую, как и он, девчушку, она мигом оставила своего дружка Тимку и стала дружить только с ним, Лавриком.

Девочку, такую же рыженькую, как и он, звали Ханна. У нее не было папы, и поэтому в ней был не только ум, но и мальчишеское желание командовать. Лаврик прибился к ней, как-то возгорелся от ее бедер и девичьих грудей, но более от ощущения, что именно она защитит его от его же слабостей: он легко впадал в меланхолию, плохо спал, не умел долго радоваться — и только Ханна своей решительностью умела «вытащить его за шкирку, как котенка из ямы, в которую он провалился». Ханна любила математику, науки о природе, хорошо рисовала, понимала литературу и, конечно же, пьесы, она помогала ему читать роли, придумывать образы, и ее сначала маленькое, а потом и взрослое легкое тело было для него спасительной соломинкой, через которую он дышал всякий раз, когда опускался на дно.

Когда на рыночной площади Лаврик понял, что убил человека, он испытал раздражение. Ну вот еще, какая странная хрень!

Он выскочил наружу и принялся истерично орать, не понимая, что лучше было бы помолчать. Он что, этот псих, не знал, что тут такая скользота и из-за снега не видно ни фига ни в окна, ни в зеркала?!! Он что, пингвин, твою мать?!!

Он не кинулся к умирающему, а вместо этого принялся с брезгливостью доказывать какой-то бабе в белом берете с начесом, что эти бомжи совсем охерели, пьяные лезут под колеса. Мужики схватили его, и он повалился на землю, уже в слезах, и он по-женски завыл, умудрившись сквозь слезы нахамить прибывшим полицейским, паспорта и прав у него с собой не оказалось, ледяной прапорщик все занес в протокол, и его повязали и повезли. Вместо подписки о невыезде до завершения следствия было решено его не отпускать: совсем уже оборзевшая мразь, так чего панькаться.

Он набрал Ханну.

Она на этот раз говорила холодно: ее шокировала новость, малодушный вой Лаврика, слезы и ругань.

— За что мне это все, ну скажи мне, за что?!

Ханна, невзирая на предпраздничные дни, нашла адвоката, деньги для внесения залога. Отец Лаврика втайне ликовал. Разве по-другому могло быть? Кто-то сомневался? Ханна, привыкшая точно понимать, все-таки не смогла не спросить:

— А почему это должно было случиться? Чем он виноват, что должен был стать невольным убийцей?

— Да бес его попутал, — отчетливо произнес тот, — причем ты как никто другой должна знать, что уже давным-давно.

— Как вам не стыдно, — оскорбилась Ханна, — что вы такое говорите?

А потом, поразмыслив, добавила:

— Что же вы отдали своего сына бесу?

Судили Лаврика там же, где он убил Иосифа. В районе прославленных писательских дач, он жил там со своей женой, много моложе себя, и двумя сыновьями, что учились здесь же, в поселке, и привели на слушания каждый по полкласса. Мимо дома Иосифа текла та же речка, что и мимо дома Лаврика, она делала две петли и подходила к задам его гаражей, набитых автомобильными сокровищами, а еще через четыре больших петли она на 350 метров приближалась к зданию суда, где Лаврик с пробившейся седой прядкой стоял, под рыдания матери и Ханны, перед судом. Судья, грузная женщина лет шестидесяти с пастозным лицом, могла бы дать и условный срок — Маркович действительно нарушил правила и шел где не положено, но она не захотела и определила ему пять лет колонии — очень уж ненавидели в этих краях баловней судьбы, поскольку проживали здесь в основном люди, давно и отчаянно пристрастившиеся осуждать.

Престарелые писатели с желтыми лысинами, их вдовы с обвисшими брылами, на старый манер укутанные в цветастые платки, многочисленная и разноцветная челядь — все хотели Лаврику приговора, потому что для них засудить выскочившую как прыщ знаменитость или пахнущего дорогим коньяком богача было непревосходимым наслаждением, замешанным на отчаянной зависти и непременном желании наладить былую справедливость.

К зданию суда они принесли портреты Иосифа, подговорили рыдающую его вдову Елену выступить на заседании со своим словом.

— Он был не от мира сего, — так она завершила свою полную слез речь, — и защитить его уже нельзя. Можно только сделать так, чтобы этот отморозок больше никого не убил.

У Лаврика всегда были друзья. Он был милым рыжиком, улыбчивым и беззаботным, и это притягивало. Друзья, школьные, дворовые, никогда даже и не помышляли начистить ему морду, даже когда он отбивал девочку или вдруг начинал жадничать и отказывался делиться каким-то драгоценным подарком, деньгами, особенными знакомствами. На него невозможно было злиться, такой он был смешной.

Часто жадничал, но не всегда. Он очень любил на спор стрелять деньги у метро — на билетик, мол, забыл дома кошелек, и с радостью всегда делился деньгами, горами мелочи, со всей честной кампанией, как саранча обметавшей чипсы, хрустящие сухарики, а потом и сигареты с пивом из окрестных ларьков.

Лаврик обожал спорить.

— А спорим, эта тетка, когда я спрошу у нее, как пройти в Мансуровский переулок, не просто покажет мне этот переулок, но и проводит меня до него?

Одутловатая тетка обязательно шла провожать рыжика, и он выигрывал пари.

Он обожал на спор стрельнуть сигаретку у добропорядочного семьянина, идущего по бульвару с детьми, и этот семьянин не мог отказать, доставал пачку.

Он мог попросить что-то даже у бомжа, даже у попрошайки, занявшего лучшую позицию у метро в час пик, — и с ним делились, обязательно, и Лаврик ликовал от своей чудесной власти над людьми.

Ханна ненавидела в нем это.

Она жила бедно с матерью — с той самой Лидией, которая не пошла за Александра, — и двумя сестрами, и ничто не давалось ей просто так, хотя она и искрилась одаренностью. Она не завидовала Лаврику, в отличие от многих других, кто с возрастом все меньше восхищался его обаянием и все больше завидовал, она была уверена, что это очень портит его, делает бессердечным и поэтому беззащитным. «Ты губишь себя, — говорила вытянувшаяся в рост и страшно худая Ханна, — ты ведь ничего не умеешь делать, и если что-то случится с тобой и ты перестанешь быть таким миленьким, ты просто умрешь с голоду».

Лаврика веселили эти проповеди. «Ты талантливая, но несчастная, — обычно отвечал он, — а я бездарный, но мне фартит».

Его мать очень гордилась им.

Она берегла его от прохвосток и вертихвосток.

Она говорила, что Ханна ему не пара. Потому что с самого низа, безотцовая, мать ее Лидия малость «того», и никогда не поймет она его успеха и всего, что к нему прилагается — популярности, денег, светских обязанностей, всего, что Ханна брезгливо называла суетой.

— У Ханны свой путь, — повторяла она ему, — она сама станет звездой, но из другой галактики. Она покорит вершины и обязательно улетит к другим берегам. Что у нее хорошего здесь? А я — и это был неизменный финал про Ханну, — а я хочу нянчить внуков, которых мне родит такая же красавица, как и ты. Родите и отдадите их мне, у вас будут другие дела.

Лаврик ей не перечил, как не перечил и Ханне, когда она критиковала его забавы. Он прислонялся и к той, и к другой и глотал нежное молоко: материнскую мудрость и Ханнин блестящий ум. Он просто повторял ее слова, мысли, образы, с самого детства он усвоил этот способ казаться умным, оригинальным, глубоким, не будучи никаким.

Лаврик стал ездить в путешествия. Без нее, она была всегда занята.

Лаврик стал заигрывать с другими девушками, но она не реагировала — ей было некогда: нянчила сестер, учила формулы — она и на самом деле хотела быть лучшей.

Лаврика не приняли в театральный институт. Он переоценил свое обаяние и плохо подготовился. Больше всего в этом провале его огорчило, что, оказывается, на свете многие могут очаровывать и гипнотизировать людей не хуже, чем он.