Слепень - Вадим Сухачевский

– Ну, и кто тут из нас двоих хреносос?

– Ты-то и есть… – проговорил в ответ он, Н. Н. Николаев, навлекая новые удары по ребрам, а значит, и скорое спасительное забытье.

Трижды голым сажали в «холодную», где температура держалась на уровне минус пяти. Каждый раз держали там целые сутки, так что Николаев сам давался диву своему здоровью – по всем законам живым не должны были вынести.

Однажды шесть суток продержали в «светлой», где все белое – пол, стены, потолок, – и горят сразу четыре пятисотсвечовые лампы, а ты корчишься со связанными руками и чувствуешь, как адское сияние пронзает тебя до самых внутренностей.

После «светлой» он ослеп на несколько дней, что, впрочем, ничуть не мешало его истязателям: у слепого тоже есть ребра, по которым можно бить, и ногти, под которые можно загонять иголки.

А когда зрение частично вернулось, вдруг увидел собственного шофера и адъютанта капитана Криворучко, Кобальта этого хренова. Только теперь Кобальт сменил форму и, оказывается, уже служил по ведомству Меркулова, и хотя по-прежнему носил звание «капитан», однако теперь с немаловажной приставкой: «капитан государственной безопасности», то есть прыгнул сразу же на три чина вверх.[98] Этого интересовало, зачем он, Н. Н. Николаев, забросил группу из N-ской Нахаловки во Францию: «Зачем, зачем, кусок дерьма?! Зачем, говори, фашистская морда! Где они сейчас, отродье шпионское?!»

Эта версия вполне устраивала Николаева: она означала, что Васильцева и остальных не станут искать в Москве, поэтому он, вися на балке под сводчатым потолком бывшего монастыря, произнес:

– Видишь, Кобальт, как она, жизнь, складывается. Они там, в Париже, по ресторанам обедают, а ты здесь копаешься в дерьме. А знаешь почему? Потому что такое дерьмо, как ты, ни на что больше и не способно, кроме как ковыряться в дерьме.

Тут уж Кобальт самолично поусердствовал. Так бил резиновой дубинкой, что его, Николаева, вынесли, и он пребывал в беспамятстве три дня.

Странно, но у него не было ни малейшего чувства ненависти к своим палачам. Он просто не считал их людьми. А можно ли всерьез ненавидеть крокодила или гиену, если эти твари терзают тебя?

Конечно, он, Н. Н. Николаев, мог быстро прекратить свои мучения – нет, конечно, не тем, что подписал бы все, что ему подсовывали, а мог просто перегрызть себе вены, этому когда-то обучали, и кое-кто из разведчиков применил к себе эту науку. Готовили, правда, чтобы сделали это в фашистских застенках, а понадобилось здесь, в Москве, в 42-м году, в этой же самой Сухановской спецтюрьме.

Почему этого до сих пор не сделал? На что-то еще надеялся? Да нет, вряд ли: ворота «Сухановки» отсекают всякие надежды. А причина была простая…

Он слышал такую историю. Когда одного древнегреческого философа за что-то приговорили к смерти и казнь должна была состояться через день, философ вдруг занялся изучением персидского языка, а когда надзиратель спросил – зачем-де ему теперь-то это нужно, тот ответил: «Очень просто. Дальше, боюсь, уже не будет времени».

Вот и он, Н. Н. Николаев, «кусок дерьма», «фашистский прихвостень», «продавший родину за тридцать сребреников», в перерывах между истязаниями занимался тем, что сочинял авантюрный роман из жизни Древнего Рима. Сочинял на латыни и, разумеется, не записывая, на память. Он так вжился в те далекие времена, что иногда на латыни же и отвечал своим палачам, приводя их в замешательство.

Когда-то очень давно некий мальчик Митенька (кажется, он был сыном профессора латыни) начал было сочинять этот самый роман, но потом волею судеб мальчик превратился сначала в китайца Синь Дзю, потом в румына Петреску, потом во француза Деню и наконец в некоего Н. Н. Николаева, и у всех этих несуществующих лиц попросту не было времени ни на какие романы.

Теперь это время иногда, между истязаниями, появлялось, и он, то ли Н. Н. Николаев, то ли полузабытый мальчик Митенька, сочинял, сочинял. Чтобы хватало сил, он ел тюремный бульон – здесь, в «Сухановке», кормили вполне сносно, чтобы у здешних сидельцев оставались силы для новых испытаний, – и снова принимался за свое сочинительство, смысл которого был лишь в том, что дальше уже у этого воскресшего на время мальчика Митеньки, не будет времени…

Хотя… Не раз пытаясь восстановить облик того мальчика Митеньки, он повторял слова Максима Горького из «Жизни Клима Самгина»: «А был ли мальчик? Может, никакого мальчика-то и не было?..»

Когда в очередной раз его приволокли в допросную и он вдруг увидел этого человека, когда-то, еще по Румынии, его «двойника», и когда тот едва заметно ему подмигнул, радости не было.

Особой грусти, впрочем, тоже не было, хотя он теперь твердо знал: роман мальчику Мите уже никогда не удастся досочинить. Ибо это – конец.

Глава 3

Liberté[99]

Васильцев и члены его небольшой группы все это время продолжали жить на конспиративной квартире, где поселил их генерал Николаев. Ни о существовании квартиры этой, ни вообще о том, что они обретаются в Москве, как сказал генерал, не было известно никому, кроме него. Он несколько раз подчеркнул это слово: никому. Когда наступит подходящее время, он сам их отсюда заберет. Если кто-то другой выйдет на них – значит, их как-то выследили.

Викентий, все еще, видимо, мечтавший об орденах, недоумевал:

– Почему нас тут держат, как зэков! Мы же разведчики, наше место в ГРУ!

Впрочем, ослушаться генеральского приказа не смел, так и сидел уже четвертый месяц взаперти.

Выходить из дому разрешалось только Кате – кто-то же должен был приносить продукты; выбор пал на нее благодаря ее удивительной способности к перевоплощению. Никто бы не узнал в пожухшей, немолодой, плохо одетой женщине, в которую она за десять минут перевоплощалась, покорившую Варшаву блистательную миссис Сазерленд.

Покупки тоже были небогатые, денег и продуктовых карточек генерал Николаев оставил им не так уж много. Правда, сокровища Слепня оставались при них, но сбывать их означало бы тут же засветиться.

Кое-какую связь с Николаевым поддерживали также через Катю. Изредка на фальшивое имя приходили телеграммы до востребования на Центральный телеграф, но из иносказаний генерала можно было понять всегда лишь одно и то же: обстановка сложная, сидите, не высовывайтесь.

Радиосводки поначалу радовали: наши продвигаются, наши громят! В особенности Викентий не скрывал своего восторга и восклицал: «Это мы! Это мы!..»

– Всё ордена примеряешь? – спрашивал в таких случаях Васильцев.

Викентий только сопел в ответ, но по виду его было ясно, что примерял, да еще как! Даже брошюрка перед ним лежала с названием «Ордена и медали СССР», и особенно замусолена была страничка с описанием ордена Красного Знамени. Страничка с орденом Ленина была замусолена поменьше, что все-таки в той или иной степени свидетельствовало о скромности Викентия.

…И вдруг – нате: «…отходят с большими потерями… Взят Ростов-на-Дону… Отступают в сторону Сталинграда… Приказ номер двести двадцать семь…» Теперь уже никто из них не понимал, что происходит.

А с некоторых пор и телеграммы от Николаева перестали приходить, и Юрий, не высказывая это вслух, начал подозревать, что тот, если еще и жив, сейчас подвергается такому, о чем лучше и не думать.

Теперь они находились в полном вакууме, и временами думалось, что этот вакуум окружил их теперь уже навсегда.

А однажды, в первые дни августа, когда немцы были уже на подступах к Сталинграду, Катя, выйдя из дому за хлебом, вдруг взяла да и исчезла…

Был человек, которого исчезновение генерала Н. Н. Николаева тревожило ничуть не меньше, чем затаившуюся группу Васильцева.

Он, этот человек, по долгу службы хорошо был осведомлен, куда исчез генерал. Тот находился сейчас в Сухановской спецтюрьме, и было известно, что́ это означает.

Тюрьма эта, находившаяся под Москвой на территории бывшего монастыря Свято-Екатериненская пустынь, была, безусловно, самым страшным из застенков ОГПУ/НКВД/НКГБ и считалась личной вотчиной генерального комиссара государственной безопасности Берия. Те ужасы, которые вытворяли там над «сидельцами», иногда воспринимались как легенды, но уж он-то знал – вовсе не легенды это. Знал он также, что если над человеком хорошо поработать (а уж в «Сухановке» это умели как нигде), то, какой бы стойкостью он ни обладал, все равно рано или поздно выложит все.

Да, он знал, Н. Н. Николаев считается человеком несгибаемым, ничего от него не добились в свое время ни в японских застенках, ни в румынских, но до «Сухановки» даже тем застенкам было далеко!

Вероятность того, что Н. Н. Николаев не заговорит, он оценивал процентов в девяносто пять, но и оставшиеся пять процентов, которые он отпускал на неблагоприятный исход, подвигали его к тому, чтобы действовать, причем действовать без промедления, ибо промедление означало для него гибель, и скорее всего – мучительную.