Шалинский рейд: роман - Герман Садулаев

Мне приносили мягкий домашний творог, старый электрик, живущий напротив, ремонтировал проводку, иногда соседские женщины прибирались у меня в доме и готовили еду. И я принимал участие в соседских делах – клал кирпич на постройке коровника, пилил деревья, занимался с детьми – учил их русскому языку. У соседки, живущей через огород, мужа застрелили на блокпосту федералы. Она жила одна с дочерью, сын выбрался из Чечни на заработки. У нее была самодельная печка-буржуйка, сваренная умельцами из листового железа: печка согревала дом, на ней готовилась еда. Я приходил к ней нарубить дрова из спиленной ивы, потом мы пили чай и разговаривали – собирались еще несколько соседей, никакого неприличного тет-а-тет. Нет, с ней, рано постаревшей, седой не по возрасту женщиной все было спокойно. А вот дочь…

Это была симпатичная чуть полноватая девушка в возрасте старшеклассницы. Глаза у нее были огромные, как у коровы, и все время словно заплаканные. Она держала веки прикрытыми, смотрела всегда в пол, и ресницы будто бы касались розоватых щек – хотя физиологически это, наверное, невозможно. Она не смотрела мне в лицо, но когда я махал топором, сняв куртку, стояла неподалеку и поедала мое напряженное тело взглядом, быстро опуская голову, стоило мне к ней повернуться. После рубки девочка тащила мне кувшин с водой, полотенце и снова смотрела, как я умываюсь. Она молчала, произносила только несколько формул вежливости, тихим грудным голосом, дрожащим от волнения.

Вскоре соседи стали вести со мной многозначительные беседы, заходя издалека и сбоку, ненавязчиво подводя к известной теме, а по вдове было видно, что она от меня чего-то ждет.

Все сначала? Нет… я тосковал, злился и перестал приходить к вдове. Пусть кто-нибудь другой помогает ей с дровами. Никаких женщин я больше не мог любить. Но даже не в этом дело. Я понимал, что не время. Все на песке, на ветре, куда завтра подует, куда занесет?

Однажды вечером я возвращался из центра, раздобыв в еще работавших лавках каких-то продуктов. У моих ворот стояла вдова. Стало неловко, даже стыдно, как будто я в чем-то перед ней виноват. Поздоровавшись, я не мог не предложить: надо чем-то помочь? Но она ответила: нет. С дровами все хорошо. У нее гости, дальние родственники со стороны мужа, приехали ненадолго… оттуда. Она показала рукой на север. Сегодня зашел еще Анзор, я его знаю, он мой одноклассник. И со мной тоже хотят встретиться.

Мне стало легче от того, что визит соседки никак не связан со сложившейся двусмысленной ситуацией, с моими внезапно прекратившимися визитами, с дровами и большеглазой девочкой. Я сказал: конечно, пусть заходят ко мне в дом.

Едва я успел разобрать покупки, как во дворе залаяла моя маленькая собачонка, живая сигнализация. Вышел встречать. Приезжих было двое: один низкий, лысоватый, другой высокий, худой и небритый. С ними был Анзор. Сердечно поздоровавшись, я провел всех в библиотеку. Было холодно, и мы сели, не раздеваясь. Видя, что я живу без хозяйки, гости отказались и от ужина, и от чая – сказали, что они только что наелись и напились. После обычных расспросов о семье и о жизни, Анзор перешел к цели визита:

– Тамерлан, мы все знаем, и я рассказал нашим приехавшим товарищам, что ты нормальный человек – не фанатик, не ваххабит. Учился в Ленинграде.

Анзор приезжал поступать в вуз в Ленинград в один год со мной. Не поступил, вернулся, на следующий год поступил в Ростове. Возвратившись домой ни в каких движениях особенно не участвовал – его родственники занимались бизнесом в России, и он держал в Шали автомастерскую. А теперь вдруг решил приобщиться к политике. Я молчал.

– Скоро здесь будут федеральные войска. Мы хотим, чтобы не было крови…

– Я тоже хочу, чтобы не было крови, – сказал я.

– Вот, видишь, я знал.

– Чтобы не было крови, нужны переговоры, – продолжил я.

В беседу вступил высокий небритый гость:

– Какие переговоры, с кем их вести?

– Не знаю. Вам, политикам, виднее. Например, с Масхадовым. Кажется, мы Масхадова избрали президентом республики.

– Русские не согласны ни на какие переговоры, кроме переговоров о сдаче оружия. А Масхадов хочет воевать до победного конца. Каким он будет, этот конец, непонятно. Но победным он точно не будет. Второго Хасавюрта Россия не допустит. Главное, что пострадают тысячи мирных жителей. Этого нужно избежать, во что бы то ни стало.

Спорить с очевидным было трудно. Да и не хотелось.

– Понятно. Но что мы можем сделать? И я, например?

Маленький и лысый с важным видом сообщил:

– Уже почти сформирована администрация Шалинского района. Мы могли бы найти и тебе подходящую должность.

Я усмехнулся.

– Дело не в должности для меня. Как остановить войну, что мы можем для этого сделать?

– Мы можем постараться спасти шалинцев от бомбежек и «зачисток» по жесткому варианту. Мы уже говорили со многими даже в действующих органах так называемой Ичкерии. И со многими, не со всеми, но со многими, есть договоренности…

– Где-то я уже слышал про договоренности. Погодите, вспомню. Ах, да. Рассказывали, что перед походом на Грозный у оппозиции в 1994 году были «договоренности» с дудаевскими чиновниками, что надо только зайти в город и власть сама упадет к ногам. И будут свободные выборы, референдумы, полная демократия и чего только не будет. А получилось совсем по-другому: горящие танки, война и дымящиеся развалины там, где вчера был город.

Мои гости помрачнели. Анзор сказал:

– Тамерлан, если ты и все твои резервисты сдадите оружие, то мы гарантируем…

– Вы гарантируете? Анзор, а вам кто гарантирует? Какие у вас у самих гарантии? Честное офицерское слово? Или, может, честное генеральское? Никто не может гарантировать ни мне, ни моим парням, что после того, как они сдадут оружие, – может, не сразу, может, через неделю или через месяц – мы не попадем в ориентировки как лица, причастные к бандформированиям. Что нас не будут вывозить в фильтры, где мы пропадем без суда и следствия. Когда сюда войдет армия, когда подтянутся ФСБ, ГРУ, СМЕРШ или как там у них все сейчас называется, – им всем нужно будет мясо, живое мясо для отчетности наверх о том, что ведется успешная борьба с террористами. И у вас самих нет гарантий. Вы договоритесь с генералом из одного ведомства, а другое ведомство возьмет вас в оборот, и ваш генерал разведет руками – он скажет, это ВВ, я ничего не могу сделать, я свое слово сдержал, мое МВД вас не тронуло. А какая разница, под какой аббревиатурой гнить заживо в яме, наполненной нечистотами? У вас нет настоящих гарантий, вас сдадут, пустят в расход, в размен, как уже было в Грозном в 1996 году. Меня тогда не было здесь, но я знаю, слишком много знаю об этом.

Высокий и небритый заговорил со мной резко:

– Ты еще молод, тебя не было. А я был там, в Грозном. Все пошло не так. Мы хотели совсем по-другому. Российские войска должны были войти как миротворческие силы, развести враждующие стороны, прекратить вооруженные столкновения и обеспечить передачу власти демократическим путем.

– Благими намерениями… это вы так думали. Это вам так сказали генералы. Но кто сказал это войскам? Кто сказал солдатам, что они миротворцы? Или хотя бы, что они на стороне тех чеченцев, которые против диктатуры Дудаева? Нет. Им сказали, что они пришли подавить бунт против России. Остановить взбесившихся чурок. И они вели войну просто, по национальному признаку: каждый чеченец – враг. Даже если днем он притворяется другом, ночью он выстрелит в спину русскому. Кто сейчас в России знает, что чеченцев из ополчения в боях с дудаевскими боевиками в первые дни войны погибало больше, чем федералов в разы?

– Да, так было. Но сейчас…

– Что сейчас? Что сейчас изменилось? Кто-то объяснил солдатам, что половина чеченцев – за Россию? Что у вас есть «договоренности»? Может, они надели голубые каски ООН? Может, с ними больше нет попов, которые кропят святой водичкой снаряды, посылаемые в стан «басурманов»?

– Тамерлан, Тамерлан, не горячись, – сказал Анзор, – на этот раз все будет по закону.

– По закону? Анзор, это война. На войне есть только один закон. Знаешь, что он гласит? Vae victis – горе побежденному. Сдаваться на милость? Вы правда верите в милость этих генералов, министров и депутатов со звериными мордами, которые ради денег и власти готовы свести в могилу половину собственной страны – русских, татар, чеченцев, без разницы?!

Лысоватый глухо спросил:

– А чего ты сам хочешь? Чего ты ждешь? Надеешься на долбаный суверенитет, на независимую Ичкерию?

– Речь уже давно не о суверенитете. Я сам вижу, что мы оказались не готовы строить собственное государство. Речь не о каком-то мутном праве нации на самоопределение. Речь о праве на жизнь. О моем, твоем, моих соседей – праве жить. Рождаться, жениться, плодиться, умирать собственной смертью. Речь о праве на жизнь. Праве жить, просто – жить. За нами не признают этого права. Нас бомбили и будут бомбить. Убивали и будут убивать, когда им вздумается. Поэтому мы не можем сложить оружие. Когда тебя прижимает к стенке вооруженный грабитель, последнее, что ты должен сделать, – это сложить оружие и отказаться от права на сопротивление. С того момента, как ты сдашься, ты больше не сможешь вести переговоры, ты не сможешь требовать для себя гарантий безопасности. Думаете, с вами стал бы кто-то разговаривать, если бы не было парней с оружием, которые готовы драться до смерти? Вы можете ставить условия, требовать прекращения бомбардировок и «зачисток» только пока есть они, парни на линии фронта, с оружием в руках. Если их не будет, вас никто не станет слушать, не будет никаких гарантий и условий – просто придут и сделают все, что захотят. Волк жив, пока скалит зубы. Чеченский народ жив, пока у него есть эти зубы, – те самые парни с оружием, которых вы призываете сдаться на милость охотнику за волчьими шкурами.