Синдикат - Дина Рубина

— Нетужпосто-о-ойте!!! Посто-о-ойте!!!

Клара вскочила, бурно дыша, сжимая в руках вишневую сумочку в тон туфлям и столу.

Вот интересно, подумалось мне, это цветовое совпадение или намеренно подбиралось… Очевидно, она почувствовала удобный для истерики момент. Уже несколько раз я присутствовала при истериках Клары, грянувших в нужном месте и в нужную минуту, словно она каким-то сверхчутьем ловила ТО мгновение, словно кто-то стрелял над ее ухом из стартового пистолета…

— Сижу и слушаю!!! Не могу пости-и-ичь!!! Не укладывается в моей голове-е-е!!! Значит, выступают все, кто угодно: раввины, певички, послы и ослы… а мы, стражи Памяти Народной!!! Мы, беззаветные служители вечного набата Катастро!!!..

Достигнув высочайшей трагической ноты, она оборвала вопль, зарыдала, и, швырнув сумочку на пол, выбежала из конференц-зала. Савва вскочил, подобрал сумочку, бросился за ней следом.

Наступила тишина. Все вздохнули с облегчением.

Биньямин Оболенски попросил Митю налить еще чаю.

Сидящие вкруг роскошного стола в этом уютном зале в новеньком офисе УЕБа сделали вид, что только что произошедшая сцена — просто раскат грома, пророкотавший за окном. Собственно, так оно и было.

— Господа, — сказал, поднимаясь, Берл Сужицкий. — К сожалению, я должен покинуть это достойнейшее общество. Главный раввин России Залман Козлоброд в три часа участвует в телемосте между Папой Римским, Главным муфтием России и еще несколькими официальными лицами. Я обязан присутствовать… (веселый обруч катился и катился по переулку, мелькали босые пятки, ловко лягая преследователей)… Подводя итог нашей беседы, могу только повторить: мы рады участвовать в Вечере Памяти Шести миллионов, мы готовы удвоить сумму. Но господин Залман Козлоброд, как официально признанный властями Главный раввин России, должен открывать наш Вечер…

— Береле, а к ночи ты освободишься? — спросил Мотя Гармидер, вскакивая и провожая Берла к дверям, обнимая того за плечи… — Ты помнишь, что задолжал мне партию в бильярд…

Они скрылись за дверью. Виктор, зам. по финансам Совета, вздохнул и проговорил:

— Вот как хотите, а следует покрыть всех раввинов одним Гройсом. И все выиграют. И Вечер выйдет просто конфеткой!

Митя перевел его реплику Оболенски.

— Нет! — сухо проговорил глава УЕБа, сверля всех сидящих за столом тяжелыми глазками кобры. — Гройс и так за последнее время приобретает какой-то непропорционально значимый вес в международном еврейском движении. Он — везде. Того и гляди придет открывать Вечер Памяти, а по инерции откроет еще один новый Конгресс Шести Миллионов Погибших.

Я с интересом взглянула на Оболенски. Впервые в нем проявились проблески юмора, хоть и мрачноватого.

— Полагаю, на сцене все же должны появиться и Колотушкин и Козлоброд, надо только продумать порядок выступлений…

— …при условии, что вести Вечер и объявить минуту молчания должна только я! — добавила Клара, появившись в дверях с сумочкой под мышкой.

— …если ты помолчишь хотя бы минуту, — сострил за ее спиной вернувшийся Мотя…

Стенографистка строчила… Бумаги у нее было достаточно. Пепел погибших, как и в прошлые годы, исправно стучал в сердца.

Рутинное собрание глав еврейских организаций Москвы продолжилось.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Из «Базы данных обращений в Синдикат».

Департамент Фенечек-Тусовок.

Обращение №1.837:

Спотыкающийся женский голос:

— Ох, к вам не дозвониться… Значит, так… нас четверо: бабушка, мать, восьмиклассник и труп моего погибшего брата. Все хотим взойти в Страну… Что эт вы не понимаете? Ну, прах, пепел, в урне… Мы без него — никуда… Я что звоню: я слышала, что у вас там к пеплу плохо относятся… ну, в смысле, против, чтоб покойников жечь… Так куда ж мы… Ах, да?! Можно?! Вот это здорово! Тогда запишите нас, мы все — Прохоровы: бабушка, мать, восьмиклассник и прах… В смысле, — пепел…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

глава четырнадцатая. «…со всех прелестнейших имений…»

…Вечером «Красной стрелой» я выехала в Санкт-Петербург… Где-то там, на берегу Финского залива, в пансионате «Балтиец» мои питерские коллеги проводили тусовку по технологии пиар-компаний, и меня пригласили выступить перед участниками…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Microsoft Word, рабочий стол,

папка rossia, файл piter

«…к номерам, подобным тому, в какой я вселилась в „Балтийце“, привыкнуть невозможно, как невозможно привыкнуть к неизбежным унижениям… Дело не в бедности. В самой неказистой комнатке какого-нибудь дешевого пансиона Амстердама, Парижа или Рима все же нет этой удручающей безлюбости пространства, заброшенности, бесконечного безразличия к тому, кто войдет в эту комнату, ляжет на колченогую кровать, упрется взглядом в ободранные тусклые обои…

…Моя лекция была назначена на три, оставалась еще бездна времени. Я надела толстый, в три нитки, свитер, вышла и, спустившись к дороге, с километр шла в соснах, по тропке, бегущей вдоль шоссе. И все время помнила, что слева от меня тянется тускло-белесое зимнее море, море моей первой любви и первого крушения, после которого — пора уже в этом себе признаться, — я двигаюсь по жизни наощупь, проверяя людей и предметы на прочность, не доверяя собственным ногам, ступающим по твердой земле…

Потом все-таки свернула к морю…

Я не была здесь двадцать семь лет… Зимний берег оказался пустынен, широк и застлан снегом, испещренным вороньими и чаечьими следами…

Как, в сущности, жалка и мимолетна наша молодость, с ее непобедимой уверенностью в несокрушимости мира — моря, сосен, мерной бесконечности прибоя, гладкости собственных бедер, тонкости рук, густоты кудрей… Смешная и трогательная вера во владетельную уместность твоего существования во всем этом всеохватном бессмертии… Между тем, проходит лето, проходит еще двадцать шесть лет, и вот ты идешь вдоль ломкой ледяной кромки все того же берега, мимо скрипучих чаек, — в теплом свитере, сутулясь, покашливая и думая о том, что надо бы наложить перед сном на лицо питательный крем, а то кожа сохнет…»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

…Мне приснились морские львы, какими я видела их на причале в Сан-Франциско. Они громоздились друг на друга, переливаясь антрацитово-атласными черными телами, и сверху, с террасы ресторана, где мы стояли с пожилой внучкой великого русского композитора, были похожи на огромных слизней. И они ревели. Мы разговаривали громко, стараясь перекричать их, но это было бесполезно. Что-то она говорила мне важное, что-то такое, что говорят нечасто в жизни чужим людям, и по лицу я видела, что она хочет быть услышана… Но ее слова тонули в ревущем лае морских львов, — или котиков? — и ничего, ничего не было слышно…

Я проснулась от их рева и несколько мгновений лежала, не понимая — где я, откуда сюда доносится любовный рев морских львов. Потом вспомнила — убогий номер пансионата «Балтиец». Я потянулась и нащупала кнопку допотопного бра над головой, не веря, что оно зажжется. Но оно зажглось. Часы показывали два тридцать ночи. Откуда котики?!

Наконец поняла: всюду жизнь… Любовный рев за тонкой стенкой соседнего номера шел на «крещендо» — незримая баба выслуживалась. Верный признак фригидности, — ибо по-настоящему чувственная женщина всегда немного эгоистична, и в этой совместной охоте, в этой спаренной погоне за вспышкой наслаждения, она вслушивается в себя, ловит сполохи приближающегося глубинного огня, чутко сторожит безмолвный взрыв в потаенном ущелье…

…Где-то в стороне окна, на подоконнике, куда вчера вечером после лекции я забросила сумку, звонил мой мобильник. Утробно и назойливо зудела мелодия «К Элизе», — изящная бетховенская штучка, которую когда-то я так любила… Я поднялась, принялась в темноте отыскивать своего бурундучка в недрах сумки, не находя, чертыхаясь… Наконец нащупала…

— Ты знаешь война и мир? — спросил голос Клавдия.

Черная стена елей и пихт за окном кривыми ножницами изрезала лист бледного северного неба…

— Что ты имеешь в виду?

— Ну, ты знаешь Толстой?

— Знаю, — сказала я глухо, не веря, что это я стою здесь, босая, что это я здесь стою перед окном, глядя на черную аппликацию леса на застиранном драненьком небе, вслушиваясь в нереальный голос, коверкающий русские слова…

— Тогда ответь — сколько там слов!

— Клавдий, ты где? — спросила я после паузы осторожно. Судя по тому, что Клава говорил по-русски, рядом с ним находился кто-то, заинтересованный в результате нашей беседы. — Откуда ты звонишь?

— Я в Самаре. Неважно. Ты знаешь Толстой или нет?