Синдикат - Дина Рубина

— Я в Самаре. Неважно. Ты знаешь Толстой или нет?

— Что тебя интересует?

— Сколько слов в эта книга?

— Я не считала, — сказала я терпеливо. — На что тебе?

— Говорят, в ней триста слов.

— Это глупости, — сказала я. — Толстой — великий писатель. «Война и мир» — великая книга, это несколько толстых книг.

— Значит, ты не знаешь, сколько в ней слов.

— Нет, не знаю.

— Ага, вот видишь! — торжествующе закричал он, — значит, есть того, что ты не знаешь!

— У тебя все в порядке?

— У меня все в толстом порядке! Я в аэропорте, и я поспорил на бутылка водка, что в эта книга больше триста слов.

Это означало, что Клава сильно пьян. Обычно ему не изменяла здравая солдатская сметка. Я даже предполагала — с кем он поспорил. Был там, в Самаре, еще один интеллектуал — наш синдик широкого профиля Кузя Кавалерчик. Вот он-то как раз и мог быть родоначальником подобных мятежных идей, да еще глубокой ночью.

— Будь здоров, — пробормотала я.

— Постой! Ты любишь корабль?

— Что-что?! Какой корабль?

— Мы будем делаем круглосветлый восхождение. Тут умные люди придумать проект, его маму. Ты когда-нибудь знаешь, как мыкать невеста на Кавказ?!

— У-мы-кать, Клавдий. Умыкать невесту.

— Да, да, — воскликнул он нетерпеливо, — ты знаешь русского языка лучше меня. Мы будем у-мы-кать растерянных му-до-зве-ней, да?

— Мудозвонов…

— Да, большой пикник! Мы им делать большой круглосветлый пикник, чтобы они вспомнить свою маму — Исраэль. Да, Норувим! Ты будешь рыбак? Ты ловишь большая рыба в Синдикат, да?

В отдалении пророкотал что-то неразборчиво ласковый баритон.

— Ну, ладно, спи, — миролюбиво сказал Клавдий то ли мне, то ли Клещатику, который почему-то оказался в Самаре, в аэропорту.

Я свернула мобильнику шею и рухнула на хлипкую койку пансионата «Балтиец».

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Microsoft Word, рабочий стол,

папка rossia, файл sindikat

«…бывают моменты, и довольно часто, когда мне хочется ущипнуть или уколоть себя — настолько происходящее напоминает сон. Нет, скорее, все это напоминает какой-нибудь Яшин комикс.

Когда, в первые же выходные после приезда, мы поехали в Переделкино — показать дочери музеи Чуковского и Пастернака, она вдруг крикнула посреди Минского шоссе:

— Смотрите!!! Смотрите!!! Наш автобус!!!

— Ты совсем спятила со своей ностальгией, — сказала я.

— Говорю тебе, это автобус «Эгеда»! Они даже надпись на иврите не закрасили!

— А я говорю тебе, что ты сошла с ума.

И еще минут пять мы ссорились, мирились, ссорились… на эту богатую тему…

А вчера на перекличку синдиков заглянул Гоша Рогов — выяснить у Панчера сколько юных стражей Сиона тот намерен отправить в «Пантелеево», и, пожевав губами, обронил, что закажет, пожалуй, через Ной Рувимыча «два этих ваших, красно-белых аиста»… Что означает это, о, Боже, как не сон?

…А на днях, совершенно случайно, узнала — чем подрабатывает мой Слава днем, в свободные от наших поездок часы. Это произошло неожиданно, когда, попрощавшись с Норочкой Брук у метро «Динамо», я решила заскочить в Литфонд, взять на три свободных праздничных дня путевки в Переделкино. Возле подъезда одного дома на Красноармейской стоял приметный минибус с черной надписью на боку — «Ритуал». Задние дверцы его были раскрыты, двое мужчин вытаскивали пустой гроб. Из минибуса доносились знакомые позывные радио «Святое распятие», что вполне уместно монтировалось со всей картиной скорбного ритуала.

— «Бог есть огнь, согревающий и разжигающий сердца и утробы. — Зазвучал из открытой машины возвышенный тенор. — Итак, если мы ощущаем в сердцах своих хлад, который от Диавола, ибо Диавол хладен, то призовем Господа, и он…» — возвышенный тенор вдруг оборвался, что-то щелкнуло, захлебнулось икотой, и бойкий тенор же, отчего показалось, что мгновение назад звучавший голос воспрял от святых раздумий, вдруг заголосил:

Шел по улице Тверской,

Меня ёбнули доской!

Это что за мать ети —

Нельзя по улице пройти!

Пораженная совпадением радиодуэта, я ускорила шаги и поравнялась с минибусом. Третий мужчина — тот, что стоял в машине посреди бумажных венков, лент, черных туфель-лодочек… плоских, словно отутюженных, белых тапочек… и придерживал пустой гроб, помогая двум другим осторожно спустить его на землю, поднял бритую голову, и я увидела знакомый татарский прищур и белый шрам на скуле. Секунду он смотрел на меня, и вдруг подмигнул, как ни в чем не бывало.

Между тем гроб был спущен на попа и прислонен к дверям подъезда, Слава захлопнул задние дверцы, на которых немедленно сложилась наклейка: «Мужчина, что это вы тут стреляете?!» — и один из парней расписался на бланке, который Слава аккуратно опустил в карман куртки.

— Ильинишна! — крикнул он мне, — не жмитесь, сирота, в сторонке! Карета подана, не прокатить ли вас до дому с ветерком? У меня есть полчаса неучтенных, пока родные обрядят старушку…

Я вспомнила свою поездку в похожей карете не так давно, дома, в Израиле, и подивилась таким странным созвучиям, таким странным дуэтам моих тем…

— Спасибо, Слава, — сказала я, делая вид, что совсем не удивлена. — Сейчас не могу, заскочу еще в Литфонд…

Мы распрощались.

И вот уже несколько дней — ни он, ни я даже звуком не упоминаем о нашей встрече, словно бы ее и не было… Только когда Слава слишком нетерпеливо переключает в машине «Святое распятие» на «Русское радио», и очередной хит выплескивает в салон машины очередную рифмованную непристойность, я вспоминаю об эпизоде и задумываюсь. Хотя, что уж тут думать! Семью-то надо кормить! Чем, в конце концов, «Ритуал» хуже Синдиката?..»

Зато в последние две недели мой таинственный, не откликающийся на вопросы, корреспондент Азария завалил меня целым ворохом странных документов, — это обрывки чьих-то писем, незаполненные бланки, листки беглых записей из чьих-то блокнотов, — похоже на то, как в один прекрасный день закоренелый лодырь все же вознамерился навести порядок в своем столе, и вот в корзину летит все ненужное, случайное, мусорное… Порой мне кажется, что он безумен. Например, вчера прислал небрежно сканированный бланк старинной ктубы — свадебного контракта, переведенного с идиш на русский, с ятями, язык неким господином А.Дзиканским. Многие слова полустерты, имена брачующихся зачеркнуты по всему тексту. Я сначала хотела выкинуть из почты этот ненужный мне вздор, но вдруг стала читать, потрясенно обнаружив, что впервые в жизни читаю перевод текста традиционной ктубы, заключенной по еврейскому летосчислению в пять тысяч пятьсот девяносто седьмом, а по христианскому летосчислению в 1837 году. В ктубе заявлялось, что некий господин, имя которого тщательно вымарывалось на всем листе, сочетался браком с девицей, тоже совсем затертого имени, в год — если я посчитала правильно, — когда простреленный Пушкин лежал на снегу и целился в красивого и растерянного блондина.

«…и сказал сей господин (затерто) дочери господина (зачеркнуто) „будь мнъ женою по закону Моисея и Израиля, а я буду работать на тебя, почитать, кормить и содержать тебя по обычаю сыновъ Израилевыхъ, работающихъ, кормящихъ и содержащихъ женъ своихъ прилично»

— читала я, пытаясь понять — зачем мне прислали этот чужой, очень ветхий документ, —

«…и дам я тебъ въно и зузовъ, слъдуемыхъ тебъ по закону, пищу твою, одежду твою, содержате твое, и буду жить съ тобою совмъстно по обычаю всего мiра. И согласилась госпожа (затерто) и стала его женою. Приданное, принесенное ему отъ (зачеркнуто) деньгами, золотомъ, драгоцънностями, платьями, хозяйственною принадлежностью и постелью принялъ все это на себя жених сей въ (неразборчиво) звуковъ чистаго серебра. Женихъ господин (неразборчиво) согласился добавить еще (нечитаемо) звуковъ чистаго серебра, всего — (неразборчиво) звуковъ чистаго серебра. Далъе женихъ господин (зачеркнуто) заявилъ: „За приданное я принимаю на себя и на наслъдниковъ моихъ послъ мъня, чтобы было уплочено со всъхъ наилучшихъ и прелестнъйшихъ имънiй и прiобрътенiй, которыя есть у меня подъ небомъ… даже съ мантiи, что на плечахъ моихъ, как при жизни моей, такъ и по смерти моей отъ нынъшняго дня вовъки“

Отвътственность по сему брачному контракту принялъ на себя женихъ господин (неразборчиво) по силъ и строгости всъхъ брачныхъ актовъ, практикуемыхъ въ отношенiи дочерей Израиля составленныхъ по постановленiю блаженныхъ мудрецовъ. И мы совершили обрядъ чрезъ прикасанiе къ платку между женихомъ господином…»

Стоп!!! Я вздернула «мышкой» текст повыше, шаря ошалелым взглядом по строчкам. И теряла, и не могла поймать знакомую, но с ятем, фамилию, рука дергалась, как всегда, когда я психовала. Скорее всего, почудилось, говорила я себе… Нет, не почудилось, вот: